Василь Быков - «Подвиг», 1989 № 05 [Антология]

Метрах в двадцати от меня лейтенант Миргород бросил в тот танк свою гранату. Танк не загорелся, но развернулся и стал.

Мы успели добраться до полевой дороги, там были наши повозки. Меня привезли в село, стоявшее в лощине. В хате набралось человек пятнадцать раненых.

Утром село снова атаковали немецкие танки, смяли оборону. Я выполз из хаты на дорогу, где меня подобрала последняя уходившая из села повозка. Один танк остановился против нашей хаты и расстрелял ее. Хата загорелась. Очевидно, все это и наблюдал мой командир батальона. Он, конечно, не знал, что ва пятнадцать минут до этого мне удалось выползти на улицу…

Я всегда писал о том, что видел и пережил сам, что пережили мои товарищи. Конечно, в моих книгах нет буквального воспроизведения жизненных ситуаций. Но все, о чем я пишу, так или иначе было…» Понятно возмущение фронтовиков, подобно Быкову прошедших все круги фронтового ада, когда они читали о войне то, что писали «лакировщики». Ведь доходило до того, что в угоду Сталину, а впоследствии его духовным преемникам ухитрялись фальсифицировать даже фотографически точную кинохронику. Вспоминают, например, историю со знаменитым документальным фильмом «Разгром немецко-фашистских захватчиков под Москвой». Перед выходом на экран его показали Сталину. Тот выразил недовольство тем, что в небе исторической битвы под Москвой не видно крепнущей мощи советской военной авиации. Возразить вождю или хотя бы просто пояснить, что в то время после сокрушительных поражений советской авиации в первые же дни войны этой мощи просто не было, никто не решился. «Мощь» отсняли отдельно в другом небе ис помощью ножниц и клея создали ее для потомков там, где ее в действительности не было, да и быть в то время не могло.

Ту же самую фальшь Василь Быков видел в большинстве литературных произведений о войне, выходивших в конце сороковых — ив пятидесятых годах. Он в те годы, еще и не помышляя стать писателем, продолжал служить в армии в далеком гарнизоне на Курильских островах.

После демобилизации вернулся в Белоруссию, работал журналистом в Гродно. Там же начал писать первые рассказы, которые пока еще не печатал. Именно в тот период он встретился с писателями Иваном Колесником и Романом Соболенко, оказавшими, как теперь считает Быков, едва ли не решающее влияние на все его творчество.

Это может показаться странным, ибо имена этих писателей широкой читающей публике практически неизвестны. Все мы привыкли к тому, что, отвечая на стандартный вопрос о влиянии на него писателей старшего поколения, интервьюируемый литератор называет обычно всемирно известные имена. Быков же говорил, что согласен с Е. Евтушенко, заявившим когда-то, что в начале творческого пути больше учился у малых поэтов, ибо перенять опыт и навык великих начинающему не под силу. «Элементарные правила ремесла, — писал Быков, — более наглядны у доступных по уровню авторов, в творчестве же классиков иначе — каждый из них сам творит для себя собственные приемы и творит на таком дыхании, которое не всегда доступно начинающему».

Ныне нам трудно сопоставлять уровень мастерства тогдашнего Быкова и названных им малоизвестных, ныне уже покойных писателей, но, судя по тому, что он о них вспоминает, они действительно сыграли в его творчестве важнейшую роль. Первый сказал начинающему Быкову, о чем ему не следует писать, а второй наоборот — указал на то, что у него лучше всего получается. Этому совету Василь Быков неизменно следует всю свою творческую жизнь. И по форме — он пишет практически только повести, и по существу — верности одной теме.

Анализируя творчество Василя Быкова, его друг и земляк Алесь Адамович писал: «Когда-то соборы строили веками. Несколько поколений мастеров сменялись, и все они должны были соотносить свою работу с уже сделанным, будущие формы они прочитывали в уже ранее положенных камнях. И чем дальше продвигалась работа, чем больше было наработано, тем зависе-мее были мастера от уже существующего. Это ли происходит, произошло с Василем Быковым?

Не думаю, — продолжал Адамович, — что он с самого начала задумывал тот величественный цикл повестей, который состоялся и все еще сохраняет неистраченную энергию продолжения. Но чем больше нарабатывалась, тем сильнее удерживало писателя уже сделанное, творческая фантазия его несла и несет в себе, с одной стороны, строгий расчет, а с другой — одержимость исследователя: раскрыть еще одну грань, еще одну возможность человека, совершенно новую, иную… Каждая повесть живет и сама по себе, но имеет также силу как часть целого цикла».