Артур Дарра - Хранитель слёз

Никита долго не сводит глаз с ребёнка. Внимательно рассматривает его. И вдруг, что-то для себя решив, резко срывается с места. С разбега Никита подпрыгивает и… наносит кулаком сокрушительный удар по маленькому человеческому созданию.

Ярчайшая белая вспышка застилает всё и вся.

Никита на прежнем месте. Там, где стоял в первый раз. Но теперь перед ним мальчик постарше — лет десяти. И даже вроде бы тот же самый, но уже взрослее: волосы чуть короче, лицо более серьёзное. На этот раз — не дремлет, а смотрит хоть и отрешённо, но прямо в его глаза.

Ни секунды не размышляя, Никита вновь разбегается, достигает мальчика и впивается большими пальцами в его глазницы, выдавливая их содержимое, словно густую томатную пасту.

Ещё одна мучительная смерть… Ещё одно обновление пространства-времени, сопровождающееся ослепительной вспышкой…

Тринадцатилетний подросток. Выше и худее. И смотрит он теперь на Никиту с заметной ухмылкой, с огоньком презрения в глазах.

Никита яростно сжимает кулаки…

Он должен убивать. Убивать всех этих мальчиков. Зачем, он бы ни за что не смог ответить, но чувствовал это как неизбежную участь свою, обязанность, с которой не мог совладать, кроме как беспрекословно подчиниться всем своим существом. Ему непременно нужно остановить этот процесс взросления. Иначе могут возникнуть последствия. Какие, опять же он не смог бы внятно объяснить даже самому себе, но смертоносное дело продолжать — был обязан. Что-то толкало его на это, помогало взрывами свирепого гнева творить свою миссию. Смерть — как попытка разрешить какую-то важную проблему.

Никита вновь срывается с места и с разбега врезается ботинком в лицо подростка… И не успокаивается, пока не затаптывает его до кровавой кончины.

Вспышка.

Юноша лет восемнадцати. Красивое бледное лицо и руки с выраженными венами. В рыхлом свете бледной лампочки «новенький» выглядит злобно, исподлобья надсмехаясь над Никитой и его попытками остановить непрекращающийся механизм.

Тем не менее, задача для Никиты остаётся прежней: убивать меняющегося человека. В любом виде и возрасте. Яростно и беспощадно.

Но чем старше возраст, тем, соответственно, ранг соперника возрастает. Вот и теперь: вроде бы тот же самый мальчик, но уже, в мгновение преодолев рубеж в несколько лет, вытянулся в очень даже способного постоять за себя юношу: возмужалого и крепкого.

Но Никита непреклонен. Его кулак находит лицо несопротивляющегося противника. Вспышка…

И только когда появляется следующий соперник, Никиту прошибает мурашками. Дыхание его замирает от накатившего понимания, кем является взрослеющий мальчик.

А враг уже тычет в него пальцем, заливаясь болезненным смехом. У Никиты проступают судороги по всему телу, которое постепенно перестаёт ему подчиняться. И уже через пару мгновений он оказывается перед необходимостью признать тягостную правду: ему не одолеть этого соперника. Что-то внутри сломалось. Нет прежней энергии, запала…

Никита делает несколько шагов назад.

Его двойник стоит напротив и сотрясает тёмную комнату громоподобным смехом. Эхом смех нарастает, становится больше, значительнее, опаснее. И уже в следующую секунду у Никиты закладывает уши так, словно рядом взлетает космический корабль. А от прежней горячей ярости остаётся лишь чувство жалкой трусости. Никита теперь ощущает только, что сжимается, становится всё меньше и меньше под гнётом чужого смеха; что власть над собственным телом окончательно его покидает.

— А-ха-ха-ха! А-ха-ха-ха-ха-ха! — С ярой настойчивостью хохот делается оглушительнее, невыносимее. — А-ха-ха-ха-а-а! А-ха-ха-ха-ха-а-а-а-а!

Омерзительный смех уже заполняет Никиту изнутри. Ползёт в нём, точно паразитическое существо, отравляя внутренние органы, прорываясь к каждой клетке и умертвляя её. Если смех сейчас же не прекратится, понимает Никита, я умру! Мучительной и ничтожной смертью. Букашкой, раздавленной великаном.

— А-ха-ха-ха-ха-ха-а-а-а! А-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха!

Никита до скрипа сжимает зубы. Такого титанического давления ему больше не выдержать. Ещё чуть-чуть, и оно разорвёт его на тысячи кусочков.

— Прекрати! — орёт он срывающимся голосом, падая на окровавленный пол.

И замирает, увидев перед собой лицо. Его он не мог не узнать… Лицо Достоевского . Как будто с обложки одной из его книг. Но здесь и сейчас оно — живое. Мышцы подёргиваются, губы шевелятся, а глаза пристально за ним сделят.