Юлий Ким - И я там был

Другой фундаментальной его чертой была страсть быть первым в курсе. Новая книга, свежий слух, научный скандал – благодаря обширнейшему кругу знакомств и толстой телефонной книжке, Петю хлебом не корми – дай первому сообщить сенсацию. Неоценимый был бы репортер, если бы ладил со словесностью.

Но, конечно, главный его интерес составлял политический климат, который, как сказано, был полосат, общественное настроение не успевало шарахаться между разочарованием и надеждой. За этой синусоидой Петр следил с болезненной страстью игрока, для которого шарик в чашке рулетки равен судьбе. Вот уж где он был первый знаток! Ни одна публикация не ускользала от него, упоминания или неупоминания того или иного имени или события, например – что написано: «умер в 37-м» или все-таки «репрессирован», или «расстрелян». Воспоминания бывших лагерников – особенно придирчиво: насколько достоверны, насколько отредактированы. Ну и, разумеется, весь первый самиздат: «Один день Ивана Денисовича», подписанный еще «А. Рязанский», запись процесса Бродского, сделанная Вигдоровой – первая у нас честная запись фальсифицированного процесса, доклад Аганбегяна о состоянии нашей экономики, долетевший из Новосибирска – ну и тому подобное.

После «октябрьского переворота» в 64-м году общество обратилось в слух: что-то запоют новенькие? Ответ последовал незамедлительно: в 65-м арестовали Синявского и Даниэля. Тогда же и Петя получил щелчок.

Он был в Воронеже с той самой презентацией сборника «Командарм Якир», которая превращалась в яростное и насыщенное фактами обвинение Сталина и сталинщины. Одно или два выступления состоялись, а вот третье, в каком-то вузе, было, как написали поверх афиши, «отменено по состоянию здоровья» совершенно здравого Пети. Идеологический обкомовец Усачев, возможно что по московскому сигналу, прекратил Петину гастроль в Воронеже.

Уезжал Петя весело, провожающие на платформе распевали:

Неподалеку от них молча ошивалось несколько первых Петиных топтунов… И вскоре после этого дальнейшие презентации были тихой сапой прекращены.

Между тем разгоралось дело вокруг ареста Синявского и Даниэля. В одном ряду с делом Бродского это означало уже тенденцию. И, таким образом, все, что составляло смысл Петиной жизни, его реванша, – затрещало и дало течь. Оттепель пошла к сильным заморозкам, и не для одного Пети – для всех, и все хором запротестовали.

65—69-е годы – это было время попытки бунта нашей интеллигенции: письма с протестами, заявления, обращения, требования посыпались дождем, и чьих только подписей не было там! Режим помаленьку зверел, обнаруживая природное сталинское людоедство. Арест Синявского и Даниэля – демонстрация против (5 декабря 1965 года на Пушкинской площади), процесс Синявского и Даниэля – книга Гинзбурга и Галанскова о процессе, арест Гинзбурга и Галанскова – демонстрация против, арест демонстрантов; процесс Гинзбурга и Галанскова – масса протестов против, вторжение в Чехословакию – демонстрация семерых против, суд над демонстрантами – книга Н. Горбаневской о демонстрации и суде, – арест Горбаневской и помещение ее в Казанскую спецпсихушку… Письмо Солженицына съезду писателей, брошюра Сахарова… Первые номера «Хроники текущих событий»… Демонстрация крымских татар в Москве… выступления в их поддержку… Общественность наша больше никогда так не бурлила в брежневские времена. В 69—71-м годах энергия ее иссякла и вернулась на кухни. В чистом поле остались одни диссиденты, и Петя среди них.

Надо ли говорить, как бурно он прожил эти годы вместе со всеми! Какие резкие письма подписывал сам и сколько народу обошел, обзвонил, объездил, собирая подписи, сколько самиздата напечатал и распространил. Наконец, одним из первых он установил регулярную связь с иностранными корреспондентами – с «корами», как их тогда называли для краткости. Дом его кишел разнообразным народом и, разумеется, быстро стал объектом пристального чекистского внимания. Они тогда следили за диссидентами открыто. Бывало, мчась по Москве в такси, Петя кричал – с каким-то гибельным восторгом (по слову Высоцкого) обращаясь к спутнику: «Видал? А? Две машины! Вот гады! Две машины!» И в этом было больше азарта, чем тревоги.

Когда сейчас я слышу обвинения в адрес Петра, что он был как бы подсадной уткой в руках КГБ для множества людей, слетавшихся в его дом прямо под чекистский колпак, я не могу понять, в чем же Петина вина. Не он, а время вызывало людей на протест, не у него, так у другого собирались бы они, да и собирались, вон хотя бы у Айхенвальдов, через дорогу от Петра, не меньшая была компания – впрочем, наполовину та же. Или у Виктора Некрасова в Киеве. Или у Генриха Алтуняна в Харькове. Время доставало людей, задевало за живое совесть, заставляло идти на риск и жертвы. Для Петра же возвращение сталинизма, да отчасти и Сталина (все чаще стали поминать вождя народов в положительном контексте), было совершенно нестерпимо.