Марк Харитонов: Джокер, или заглавие в конце

Двое молодых людей притаскивались на мои занятия, скорей всего, ради нее. Усаживались все трое в дальнем конце аудитории, хотя места впереди были пустые. Спортивного, в меру накачанного парня звали Пашкин, Станислав Пашкин. Черную рубашку навыпуск лишь такой несведущий в моде человек, как я, мог считать небрежной, она стоила, наверное, дороже всего моего костюма с галстуком вместе. Мягкая ткань с отблеском консервной банки. И прикатывал он в университет на тачке не какой-нибудь, а бентли. Чем-то мне было неприятно его грубоватое, неинтеллигентное лицо с челкой, эта серьга в ухе, надо было от себя отгонять недопустимое для преподавателя предубеждение. Слишком в него вникать не стоило — обнаружишь вдруг что-то вроде возрастной ревнивой зависти. Нет, нет.

Рыжий, Роман Тольц, выглядел довольно нелепо рядом с этими уже вполне зрелыми молодыми людьми. Вчерашний школьник, не до конца оформившийся подросток. Бедный смешной влюбленный, он был мне, во всяком случае, понятен. Ему я мог скорей посочувствовать. На занятиях он и с репликами вылезал то и дело, старался произвести впечатление — не на меня. Выпендривался, как сказали бы в наше время.

Так сложилось, я сразу выделил для себя эту троицу. Зачем ходили другие, с разных факультетов, и сейчас сказать не берусь. Может, потому что хоть один гуманитарный курс в университете был обязателен, и вдобавок существовала какая-то накопительная система оценок, учитывались не только экзамены, зачеты, письменные работы, но и посещаемость. Приходилось выбирать хоть что-то, мои занятия показались не самыми обременительными.

А может, надеялись услышать что-нибудь занятное, не сразу поняли, не разобрались. Держали перед собой раскрытые ноутбуки, не знаю, за мной ли записывали или занимались чем-то своим, играли в закрытые от меня игры, — я предпочитал не выяснять и прогулов не отмечал.

На первом занятии попробовал заговорить с ними о классике, должно быть, осточертевшей всем в школе, о том, зачем она все-таки нужна. О ее способности создавать общее культурное пространство для разрозненных, разбредшихся групп, объединять одиночек, позволять им при встрече хотя бы опознавать друг друга по общим позывным, перекликаться на языке, заложенном младенческими считалками, детскими сказками (все ведь вспомнят Курочку Рябу, Колобка), строчками Грибоедова или Крылова (даже если забыли или не знали источник), пока он не совсем вытравлен компьютерным и прочими сленгами… Оживление в заднем ряду вынудило меня прерваться. Молодые люди рядом с Лианой неприлично фыркали, девушка отмахивалась, смуглые щеки порозовели.

— Вам что-то непонятно? — спросил я. — Я что-то сказал забавное?

— Она не знает, как писать Курочку Рябу, с большой буквы или с маленькой, — охотно пояснил рыжий. — Она вообще первый раз про нее слышит.

— У них там в детском саду начинали с покемонов, — добродушно осклабился Пашкин.

Лиана подняла на меня смущенный, как будто виноватый взгляд. Улыбка стала еще прелестней. В детском саду. В Баку или Махачкале. (В Баку, потом уточнил.) Успела вырасти без русских сказок, в другой стране. Как я когда- то в Германии понял, что не смогу уже по-настоящему полюбить раскрашенных толстеньких гномиков в чужом саду, только свое. Что такое покемоны, мне самому пришлось еще выяснять, понимания это не прибавило, наоборот, лишь разрасталась область, укрытая тайной, которой до конца не дано проясниться. Испорчу жизнь.

Объяснить ли, почему, едва оказавшись дома, я устремился нетерпеливо к Наташе, хозяйничавшей в кухне, накинулся на нее, как в молодые времена, среди бела дня, не дав закончить салат, удивив ее, ошеломив, восхитив, сам восхищаясь все больше, бормоча ей в ухо бессмысленные, превосходящие смысл слова, — не желая самому себе ничего объяснять.

Слова, почему-то не подоспевают вовремя нужные, вспоминаешь потом, запоздало, и что с них толку? Без слов, кажется, понимал больше, не по отдельности, когда приходится ставить в связь Курочку Рябу, гномов за чужим палисадником, шоколадные скульптуры в витрине, называть сокращение лицевых мышц улыбкой, объяснять ее действие игрой веществ, называемых гормонами, выстраивать для себя доступный пониманию, условный мир, приспосабливать безмерное к ограниченным возможностям мозга. Вдруг что-то в мозгу сбивается, перемешивается, не знаешь, как что назвать, — а понимание разрастается, набухает. Смотришь замерши на потолок, сквозь его туманную белизну, пока создание в небесно-голубом одеянии подсоединяет тебя к капельнице, исчезает, успеваешь лишь ощутить, не видя, посланную с высоты улыбку и думаешь о загадке женской улыбки, женской способности обходиться без объяснений, без слов, знать нужное до них, поверх них — возвращаешься опять к Наташе, к Наташе.