Марк Харитонов: Джокер, или заглавие в конце

Царьков заскучавшим взглядом уже неприметно отыскивал среди публики кого-то более подходящего, скоро отошел, извинившись. Но я тут же подумал и о другом, продолжал Монин, когда мы остались вдвоем. Не высокомерие ли это: себя, то есть нынешних стариков, нас с вами, считать естественными, как хотелось бы думать, людьми, носителями, наследниками настоящей культуры? Может, это скорей вправе сказать о себе молодые, новые? Моему внуку недавно пришлось выручать меня из очередного компьютерного тупика, застрял не пойму как. Для него это с младенчества — как для нас детские кубики с буквами, помните еще такие? Хотя вы, кажется, помладше меня. Лет на десять? Даже на одиннадцать! Ну, в этом возрасте разница несущественная…

У стены освободился столик, где можно было сидеть, мы переместились к нему, бокалы перенесли с собой, обособились. Вот ведь подарок: встретить человека, который не только тебя прочел, но понял, и как заинтересованно. Может, в чем-то лучше, чем ты сам. Мы оба незаметно захмелели, доброжелательно, весело. Неожиданно нашли даже общих знакомых, общие воспоминания, могли встречаться на квартирах, где провожали когда-то очередных эмигрантов, читали те же машинописи по слепым копиям, да и перед Белым домом в памятном августе могли столкнуться. Времена, когда в курилках НИИ день начинался с разговоров о новинках толстых журналов, заученными наизусть стихами перекликались как кодами взаимного опознания, по ним находили друг друга — как еще можно было определить интеллигента? Не по университетскому же значку. (Технарь, а Вольтера читал.) С пониманием, согласно друг другу кивая, помянули идеализм тогдашней интеллигенции, инфантильные иллюзии, неизжитые, впрочем, до сих пор (и совсем ли безвредные?), поговорили о невостребованности нынешней, о тех, кого стали теперь называть элитой, вот ведь слово, вконец опоганенное телевидением, политиками, шоу — звездами, бизнесменами. тут я, впрочем, вовремя спохватился: не примет ли это Монин на счет людей своего круга? Хотя что я знал о его круге?

— А ведь нужна же категория людей, которые задают обществу систему ценностей, духовных, интеллектуальных, политических, нравственных, — на ходу вдохновлялся я. — Что-то вроде новой аристократии.

Чокнулись, потом еще, подходили официанты, подливали в бокалы, закуску я не заметил. Говорили, веселея все больше, главным образом я. О культуре в эпоху рынка, о мечте создать островки духовной опоры для ищущих друг друга, об утопии в духе Гессе. Но гессевскую Касталию хотя бы содержали, субсидировали структуры типа монастырских — кто станет это бескорыстно, из высших соображений делать в нынешние времена? Треп на известные темы. Евгений Львович больше слушал, понимающе кивал головой.

Потом мне казалось, что прямо тогда же, по ходу разговора, у него и возникла идея ввести для студентов — экономистов, будущих финансовых, банковских деятелей, бизнесменов, хотя бы небольшой курс, назвав его, скажем, «Культура переходного времени». Что-то в таком духе. Хотя на самом деле идея висела, можно сказать, в воздухе. Этот Евгений Львович оказался не просто бывшим министром, но ректором только что созданного Нового экономического университета. Университет был негосударственный, его финансировали структуры не бедные, они уже обзавелись нестандартными курсами вроде социальной антропологии и даже лингвистики. Руководство хотело, чтобы и преподаватели были самого высокого уровня. Я подвернулся точно по заказу, вот ведь как.

О, эта утраченная радость интеллектуального общения, это хмельное чувство внезапной близости! Даже, помнится, на прощание облобызались. Подвыпили, что говорить.

Стоило бы, конечно, обоим хоть на другой день протрезветь, признать, что предложение было мне сделано по пьянке, неловко потом показалось переигрывать. Сам я отмахивался, не всерьез, но ведь не отказался. Соблазнился предложенными деньгами? И это, конечно, сыграло свою роль, что лукавить. Всего за два академических часа в неделю, не сравнить с тем, что я получал на своей последней доцентской должности, — цифра льстила самолюбию, прибавляла к самому себе уважения. Была, пожалуй, надежда высказать недоговоренное, оказаться услышанным, уловить заинтересованный отклик — но больше, может, оживить что-то угасающее в себе. Как и та наивная статейка, если честно подумать.

До начала семестра я листал давние записи, обнаруживал забытые, неожиданные для самого мысли, перечитывал разное. Смешно сейчас вспоминать, как было размечтался вначале. Отойти от привычного литературного курса, привязанного к именам, хронологии, повести свободный разговор на темы, которые занимали меня в разное время, не научить, но пробудить интерес. Реальность отрезвила достаточно скоро.