Марк Харитонов - Джокер, или заглавие в конце

Провинциальные родственники приезжали в Москву за продуктами, из Винницы, из Кисловодска, останавливались у нас, где же еще. Папины старшие сестры, их разросшиеся семейства. Накупали целыми сумками колбасу, апельсины, белый хлеб, у них же там ничего не было. Рая, уже не помню точно степень ее родства, толстенькая, кругленькая, со смешной бараньей завивкой, принесла из магазина полную сумку батонов, отломила себе кусок, потом другой, стала не просто есть — поглощать, уплетать за обе щеки, сначала жадно, потом смакуя, наслаждаясь собственной слюной. Весь батон сразу съела, не удержалась. Сказочный деликатес. Перед праздниками, особенно перед Новым годом, их наезжало одновременно столько, что в доме не хватало раскладушек, постелей, устраивались рядком на полу. Как-то утром я, мальчишка, вышел из своей комнаты, полуголые женщины примеривали одна на другой купленные накануне бюстгальтеры, взвизгнув, нырнули под общее одеяло. Мы еще жили в деревянном доме без удобств, готовили на керосинке, зимой топили печку, я за керосином ходил в дальнюю лавку, мама крутилась у плиты, хлопотала, готовила. (О, это движение, когда она отирала предплечьем пот с раскрасневшегося лица!) И ведь не было ущемленности, жили как все, другой жизни просто не знали. Держалось, оказывается, в памяти, так ясно…

А вечером эти застолья с еврейскими песнями, пьяные неслаженные голоса. Папу однажды уговорили исполнить его коронный, со времен их общей семейной жизни, номер. Монолог из неизвестного мне спектакля, возвышенный пафос: «Вот жизнь моя, возьми, и мы в расчете». Репертуар провинциального довоенного театра, трагикомический надрыв, мечтания об актерстве. Была, помнится, фотография тех лет, на ней юноша в белых жениховских брюках, белой рубашке. не сохранилась, ни одной довоенной не сохранилось, вот ведь беда, взглянуть бы на нее сейчас! Я аплодировал вместе со всеми, но меня папа, наверное, в самом деле немного смущался. Я для него был особенный, не как все. Перед родственниками они с мамой, конечно, гордились таким образованным сыном. Кончил не только институт, но даже аспирантуру. В том, что я должен был получить высшее образование, сомнения у них не было, для этого оба трудились. Папа на обувной фабрике, специалист по кожам, мама простая кассирша. (А впрочем, не совсем простая, одно время была театральной, я был обеспечен билетами, другим недоступными. Хотя особенным театралом не стал. Зато за эти билеты можно было получить книги, тоже по тем временам дефицитные.) Больше всего оба хотели, чтобы ребенок стал врачом. Все-таки более понятная профессия, и главное, потом самим будет у кого лечиться. (О, это местечковое киндэлэ, не было слова ласковей!) Пришлось смириться с литературным выбором. Не удалось сделать из ребенка и скрипача — легендарная еврейская мечта. Даже купили мне маленькую скрипку, четвертушку. надо же, было. Я не успел извлечь из нее ни звука, сразу испортил смычок. Стал крутить какую-то ручку, развинчивать, пучок белых волос расслабился, высвободился, заправить его не удалось. Папа сумел вернуть его потом в магазин вместе со скрипкой.

Я сидел за кухонным столом, рассеянно шевелил вилкой остывшие макароны. С чего в самом деле опять стал вспоминать?.. Про всех этих родственников я давно ничего не знал и не интересовался. Связь с ними совсем потерялась, ни телефонов, ни адресов. Старшие, которых успел застать, должно быть, поумирали, те, кто с тех пор народились, скорей всего, переместились в Израиль из своих Кисловодска и Винницы. Уже после папиной смерти неожиданно обнаружилось, что у меня были совсем неизвестные мне родственники. На похоронах ко мне подошла пожилая незнакомая женщина: вы сын Ефима Семеновича? Никогда вас не видела. Я хочу вам сказать, что он когда-то спас мою маму от голода и меня вместе с ней. В 49–м он устроил ее к себе на фабрику. Ее тогда бы никто никуда не взял. Моего папу тогда посадили, дядю расстреляли, имена были известные. Он сам рисковал, это было тогда опасно, такие родственники. Я слушал, мысли были заняты похоронными заботами, не смог достаточно быстро сосредоточиться. Сумел только проговорить рассеянно: надо же, я этого не знал. Я и сама не знала, сказала женщина. Совсем недавно прочла у мамы в воспоминаниях. Она хотела Ефиму Семеновичу написать, не было адреса, так и не успела. А я вот приехала, вдруг случайно услышала, что ваш папа умер. И надо же, застала.

Когда мы возвращались с кладбища, женщина оказалась со мной в автобусе, попросила Наташу уступить ей место рядом со мной. Та глянула на нее оценивающе: немолодая, носатая, некрасивая — пересела. В автобусе с задыхающимся натужно мотором я услышал историю, из которой следовало, что эта женщина была моей не такой уж дальней родственницей. У дедушки, которого я совсем не знал, папиного отца, был старший брат, купец первой гильдии, он жил, надо понимать, в столице, с местечковыми бедными родственниками не знался. Дети его стали революционерами — большевика- ми. Двоих, как водится, в тридцать седьмом расстреляли, третий уже после войны получил пятнадцать лет. Эта женщина была его дочерью. Ее мать сумела ареста избежать, в Москве долго не задержалась, стало опасно, дочь пристроила на время у чужих людей, под чужой фамилией. О том, что муж до освобождения не дожил, мама узнала уже в конце пятидесятых. Тогда же вернула себе дочь, получила вместе с реабилитацией квартиру в подмосковной Пахре. У нас дома вместе с провинциальными родственниками почему- то никогда не появлялась, я ее, во всяком случае, не знал…