Марк Харитонов - Джокер, или заглавие в конце

— Ну да, вообще и про это, — моей иронии он не уловил. — Неуверенность системы, промежуточный хаос, джокер сам не выскакивает. Меня одна знакомая подкалывала: смоделируй, говорит, для своей Кассандры гениальность, Нобелевская премия как минимум обеспечена.

А, вот оно как! Стоило ли гадать, кто была эта знакомая? Только что попрощались. Нобелевская как минимум, меньше женщину не устраивает. Только с такими, как этот мальчик, надо бы поосторожнее, может принять всерьез.

— И что, — поинтересовался я, — попробовали?

— Я же говорю, уже хотел принести другую работу, как раз об этом. Не получилось.

— Компьютер забастовал? — я уже не знал, как с ним разговаривать.

— Если бы только он. — Тольц насмешку опять не уловил, усмехнулся угрюмо. — Несовместимость систем. только кажется, что просто в компьютере. Есть уровень, на котором все со всем связано. Неуверенность системы — и неуверенность в мозгах, в отношениях, во всем. — Он говорил с какой-то мрачной рассеянностью, глядя не на меня, как будто думал одновременно о другом. — Мы, например, воображаем, будто можем понять другого человека. А женщина — это не просто другой человек, там другая система. Для нее нужна другая логика, даже не логика, не знаю, что. Думаешь: что за глупость, как можно не видеть, не понимать очевидного? Нет, тут вовсе не глупость, тут другой ум. Глупость считать другой ум понятным.

Он замолчал, продолжая глядеть вниз и в сторону, скулы двигаться перестали. Ах вот оно что, — я сдержал улыбку. Любовные страдания. Неоцененный, отвергнутый умник, хочет себе объяснить, за что его так. В терминах информатики. А его локтем в живот, по-настоящему. Есть от чего сбиться мыслям. Переживает, пережевывает. Остатки воспоминаний. Системы,

В вагоне стало свободней. Подросток напротив перебирал клавиши игрового устройства, губы дергались то и дело гримасой удовлетворения. Разбирался с какими-нибудь устрашающими злодеями, лучше всего с инопланетянами, они понятней. Отстреливал, взрывал на своем пути всех, кто мог угрожать, от меня было не видно. Удобная штука, позволяет не думать ни о чем своем и при этом вырабатывать нужную дозу адреналина. Располневшая мама рядом держала перед собой планшетник, что-то читала, еще две женщины поодаль листали цветные журналы. Во времена, когда я еще мог разобрать издалека мелкий книжный шрифт, тянуло иногда скосить взгляд, угадывать по знакомым именам, строкам, кого кто читает: кто-то, глядишь, Шекспира, кто-то, бывало, Ремарка — и улыбнуться узнаванию, чувству невольной близости, родственного понимания. Нечасто, но все же случалось. Слева от меня лысоватый мужчина в негородской, дачной одежде, у ног потрепанный рюкзачок, достал из нагрудного кармана газетную вырезку, развернул. Заголовок я мог разобрать: «Звездный развод обошелся в два миллиона». Дальше без очков было не прочесть. Дачник перечитал медленно, качнул головой, аккуратно сложил вырезку, вернул в карман. И не станешь же выяснять, о чем это, о ком, почему так важна для человека новость о разводе вряд ли знакомой лично звезды. Вырезал, перечитывает. Со стороны не понять. Имен ты все равно не знаешь. А в общем, то же, что было всегда. Множество непроницаемых, случайно сошедшихся жизней, замкнутые, отделенные один от другого, непересекающиеся миры, временные попутчики в общей вагонной капсуле, в черном туннеле. У молодых в ушах музыкальные затычки, слышит каждый свое.

Ритмичный, баюкающий перестук, мягкое сиденье покачивается, покачиваются сидящие. Этот рыжий что-то говорил об измерении, в котором все со всем связано. Для меня таким измерением всегда была литература. Я ведь по-настоящему просто не представлял, как без нее можно воспринимать, чувствовать жизнь. Как было передать, хотя бы объяснить это чувство нынешним студентам? Не получилось. Если б следовало признать только это! Может, главное, думал я, сам что-то все больше перестаю понимать. В самой литературе что-то от меня ускользает. Не читаю, как раньше. И не в том дело, что какой-то новый бестселлер не смог оценить, не вник — было бы во что вникать. Толкования подменяют необъяснимое, вот о чем я только что пытался сказать студенту — напоминал, оказывается, самому себе. Рыба, вытащенная на воздух, уже не живая. Ускользает, тускнеет что-то настоящее. Мусолю затверженное, привычное — так собака продолжает глодать кость, на которой мяса-то не осталось, обновляет разве что вкус собственных слюней. Вкус воспоминаний, вкус иллюзий, вкус имитаций. Теперь собаке можно подсунуть и кость искусственную, просто чтоб зубам не было скучно. Даже буквы на них, оказывается, стали писать… никогда раньше таких костей не видал. Разглядеть бы поближе… что-то как будто знакомое. и собаку я где-то уже видел. Та, словно угадав мои намерения, взяла кость в зубы, потрусила от меня прочь. Непросто было поспевать за ней, проталкиваясь в тесной толпе. Собака лавировала между человеческих ног, ей было легче. Надо было не упускать ее из виду, не оглядываться. Кто-то попытался меня остановить: куда без очереди? — придержал за плечо, я вырвался. Но собака уже нырнула в черный проем. Я остановился в сомнении. Чтобы туда заглянуть, надо было стать на колени. Кого бы спросить, что там? Чья-то рука снова схватила меня за плечо, стала трясти. Надо выходить, сказал женский голос, здесь конечная. Слышите? Эй, папаша! Здесь конечная.