Алексей Макушинский - Макс

— Ну, ну, понятно, — сказал в ответ Фридрих — и, в свою очередь, стал рассказывать, что он, Фридрих, занят в двух новых спектаклях (один из которых, во всяком случае, он очень советует ему посмотреть…) — что есть и еще некие, совсем новые в его жизни занятия, — но что, в общем и целом, жизнь его тоже не изменилась, — и в театре все в общем по-прежнему, — и что было бы совсем неплохо увидеться.

— Да, с радостью, — сказал Макс, и сказал это, действительно — с радостью. Они условились встретиться назавтра; но когда он, Макс, поговорив, в самом деле, с их общим, как оказалось, приятелем (каковой, перечислив своих гостей, предложил ему — тоже приехать; Макс отказался…) — когда он, Макс, повесив трубку, вошел в свою комнату (телефон, я очень хорошо это помню, стоял в прихожей, под зеркалом…) — задернул шторы, закурил сигарету — мгновенное, вдруг вспыхнувшее (вновь вспыхнувшее…) в нем влечение: к чему-то, как-то связанному с театром, — или еще, быть может, к чему-то (он сам не знал, конечно, к чему…) — тут же, наверное, обернулось — внезапной горечью, тревожной печалью: и как если бы (думаю я теперь…) — как если бы Фридрихов голос в трубке и эта простая фраза (о двух новых спектаклях…) — фраза, которую он все повторял и повторял про себя (в двух новых спектаклях; в двух новых спектаклях…) — как если бы эта фраза, этим голосом сказанная, вдруг, в мгновенной вспышке влечения, печали и горечи, показала ему, приоткрыла и позволила ему заглянуть в какую-то, совсем иную, наверное, жизнь: жизнь (так думал он, может быть…) — жизнь, которая была где-то здесь, совсем рядом, но (веселая, быстрая; желанная, недоступная…) как будто проходила мимо, помимо него: влекла, ускользала.

И как это все чаще и чаще случалось с ним, он вновь почувствовал — невозможность: своей собственной, настоящей, безнадежно-безрадостной жизни: этой простой замены, завесы, отделявшей — в тот вечер уже не отделявшей его: от беды и отчаяния.

Они встретились в старой части города, в конце бульвара, в конце — той самой, уже не раз упомянутой мною аллеи, особенно любимой им, то есть Максом, за ее совершенную прямизну, бесконечную протяженность, волшебное ощущение перспективы, глубины, отдаления. Уже таял снег, уже чернели и оседали сугробы, и очертанья деревьев, с их черными, мокрыми, дрожащими на ветру ветками, проступили вдруг удивительно четко в прозрачном, еще холодном, но уже влажном и тонком воздухе… Макс, ожидая Фридриха — и может быть именно потому, что он ждал его здесь, — Макс, много раз, конечно, проходивший с тех пор мимо этого места, по этой аллее, думал, должно быть, о том, как они шли здесь с Фридрихом, после репетиции… уже больше года назад, в начале той, прошлой зимы… и как он шел здесь вместе с Сергеем Сергеевичем, режиссером и устроителем, в конце осени, после спектакля… и о том, как часто ходил он по этой аллее, один, как медленно, медленно шел он по ней иногда, все приближаясь и приближаясь — к тому, собственно, месту (подумал он…) — к тому просвету: между деревьями, где он теперь стоял и откуда, в прозрачном воздухе, в волнующем отдалении, он уже видел, может быть, Фридриха, быстрой, легкой походкой, но все-таки очень медленно, так же медленно к нему приближавшегося. И в эти несколько, предположим, минут, покуда Фридрих шел к нему, приближаясь, — в это краткое, заранее ограниченное и вдруг, снова: чудесно-растянутое, осязаемо-длительное мгновение — Макс, в конце бульвара, в снегу — и уже не чувствуя, в общем, ни вчерашней горечи, ни даже, пожалуй, печали, ни даже влечения к чему-то иному, но словно вдруг помирившись: с самим же собою, смирившись: и даже со своей нынешней, настоящей, безнадежно-безрадостной жизнью — и вместе с тем (как это все чаще и чаще случалось с ним…) выпадая из нее, поднимаясь над нею — и как будто пытаясь измерить, увидеть — откуда-то — с тех пор, с той осени прошедшее время: — Макс, короче, в конце бульвара, в снегу, смотрел, должно быть, вокруг, вдаль, на эти, значит, сугробы, скамейки — ему казалось, он вообще их не видел с тех пор — деревья, с их мокрыми ветками — так же, почти так же, быть может, как он смотрел на все это — той, еще раз, бесконечно-далекой и вот, значит, снова, снова к нему, Максу, возвращавшейся осенью — откуда-то, издалека — то ли из прошлого, то ли из будущего, то ли — непонятно откуда. И все, что было с тех пор, и прошлая, и вот эта (теперь кончавшаяся…) зима, и все его блужданья, убеганья, паденья… случайные встречи и поездки по городу… все это, вдруг словно отступив от него, Макса, в мгновенную, удивительную, никаким временем не измеримую, конечно же, даль… все это тоже, вдруг, увиделось ему, быть может, как некое… да, как некое (думал он…) однажды начавшееся и не знающее остановки движение… движение, приближение к чему-то — еще, конечно, неведомому, но уже втайне, быть может, присутствующему, когда-то, втайне, уже, быть может, его поманившему… приближение, движение (так думал он, может быть…) — которое началось, разумеется, вовсе не в ту осень (с ее неистовым ветром…) — и даже не в тот август (начало всего…) — которое началось еще раньше, когда-то — и которое (думал он…) — сквозь все изменения, отступления, внезапные повороты — разочарованья и даже отчаянье — которое вело его, разумеется, неизвестно куда, но все же именно туда, куда надо… туда, куда надо.