Алексей Макушинский - Макс

Он же и вообще очень много читал в эту зиму — посреди всей своей, случайной и рассеянной жизни; чтение, подобно самой этой жизни, отвлекало его, разумеется, от всего того, с чем он боялся столкнуться; и вместе с тем как будто поднимало его над нею; от нее самой отвлекало его.

Но бывали — бывали, конечно, и совсем другие минуты, часы — совсем другие, например, вечера: часы и минуты столь острого отвращения к своей жизни, к себе самому, мучительной и временами столь острой тоски, что он, Макс, уже не чувствовал в себе ни сил от нее — убежать, ни готовности убегать от нее по-прежнему.

— Нет, хватит, хватит… так не может более продолжаться.

Он оставался дома, один; брал книгу — и тут же ее откладывал; закуривал одну, и другую, и сразу же третью, например, сигарету; вставал; подходил к окну; снова садился; снова вставал; выходил, быть может, на улицу; переезжал на троллейбусе через мост; сворачивал в один переулок, в другой, в третий; выходил, не глядя вокруг, на бульвар; из какой-нибудь телефонной кабины, телефонного автомата звонил, быть может, кому-нибудь; набрав номер, вешал, может быть, трубку; вновь садился в троллейбус; и вновь, и вновь возвращался домой.

И все как будто разваливалось, выпадало из рук, рассыпалось на части — и только, может быть, ночью, когда он ложился спать, гасил свет, вновь, пусть ненадолго, успокаивалось, собиралось; некие мысли, с горестной ясностью, оживали в нем — и словно кружили по комнате, в темноте, в тишине, то приближаясь, то вновь отдаляясь, то опять приближаясь ко все отчетливее проступавшим границам — отчаяния.

— Да, хватит, хватит… и тогда что же?.. вот именно.

— Начать все сначала… продумать свои предпосылки. И значит?.. и значит, вновь пойти на столкновенье с собою… на обостренье… конечно.

Он и шел, в такие минуты, на столкновенье с собою.

— И нужна, значит — решимость… готовность — к еще не изведанному.

Он чувствовал — он вдруг снова не чувствовал в себе этой решимости.

— Ах, конечно, конечно… так думал он, может быть… конечно мы держимся за нашу… легкую жизнь… сколь бы мало она нас ни радовала. Кто знает, в самом деле, что там… за этой завесой… что будет, если мы разорвем ее. Там, может быть, не только деревья, снег, блаженная отрешенность. Там, может быть, беда и отчаяние, боль и страдание. Там, может быть, и то, и другое… там, может быть, решается — что. Там все, быть может, решается.

Он хотел — он боялся этих решений. Он понимал, что ему не избежать их; он откладывал их, вдруг засыпая, на потом, на когда-нибудь.

И потому на другой день все опять начиналось сначала; и вчерашняя безнадежность уже не казалась ему такой безнадежной; и заплатив свою дань, и покончив с неописуемым, снова ехал он к кому-нибудь в гости; и вместе с кем-нибудь еще, быть может, к кому-то; и все опять было просто, легко, и покуда длилось, даже, в сущности, весело.

И так, значит, жил он: все той же, случайной, легкой, рассеянной, беззаботной, но и безрадостной — в сущности — жизнью; и как-то, в какой-то, все еще зимний, но уже с первыми проблесками медленно приближающейся весны день, эта жизнь (все время сводившая его: с кем-нибудь…) вдруг и совсем неожиданно свела (или, вернее: снова свела…) его — с Фридрихом: с Фридрихом, о котором он и вовсе не думал, наверное, возвращаясь (по уже тающему снегу…) в свое неописуемо-неописанное жилище (точно так же, как он не думал, почти не думал о нем всю эту зиму — теперь как будто кончавшуюся…) — поднимаясь на лифте и открывая дверь, услышав звонок и подходя к телефону, — и который, оказавшись вдруг на том конце провода, быстрым, решительным, каким-то уже весенне-веселым голосом, сообщил ему, что — вот, он, Фридрих, сейчас в гостях у — он назвал имя — у одного из их общих, как только что выяснилось — (у одного из тех случайных знакомых, которых было так много теперь в его, т. е. Максовой, случайной по-прежнему жизни и которые, думаю я, так и остались, вместе с самой этой жизнью, по ту сторону моей истории: если это история…), — что он сейчас передаст ему трубку, — но что, пока суть да дело (в трубке, за краем голоса, слышались еще голоса, шум, звон, как будто, стаканов…), он, Фридрих, — он, впрочем, уже уходит отсюда, сегодня вечером он должен быть непременно в театре — как бы то ни было и пока суть да дело, он, Фридрих, решил позвонить ему сам — и вот, значит, звонит.

Макс же и вправду почти не думал о Фридрихе — всю эту зиму: и точно так же, как он не думал, почти не думал, всю эту зиму, о театре, на маленькой площади; но говоря теперь с Фридрихом, отвечая на его расспросы (куда вы пропали? что вы делаете? как вы живете?..) он, Макс, — или так показалось ему — услышал вдруг в его голосе что-то такое, что заставило его насторожиться, прислушаться… что-то легкое, скользящее, быстрое — и вдруг, к концу фразы, чуть-чуть замедленное, затихающе-плавное (как если бы тот, Фридрих, сам вслушивался в свой голос, в слова и фразы, произносимые им…) — влекущее, ускользающее, — что-то такое, быть может, чего он, Макс, тогда, когда-то, той далекой, очень далекой и вот, значит, снова к нему, Максу, возвращавшейся осенью, в этом голосе, наверное, не расслышал и что теперь, вдруг — невидимое, но, как ни странно, тем более отчетливое, легко различимое — поманило его: как манит нас, скажем, некая, вдруг открывшаяся перед нами возможность. Возможность — какая же? Возможность — чего же? Этого он не знал; но говоря теперь с Фридрихом, отвечая на его расспросы (в том смысле, примерно, что он, Макс, ничего особенного не делает и что жизнь его, в общем и целом, не изменилась…) вдруг, удивляясь, почувствовал, как — вопреки расстоянию, незримости — как и ему, Максу, сообщается, удивительным образом, что-то от этой скользящей легкости, ускользающей плавности, — что-то веселое, быстрое, — и что он, Макс, — что и он, Макс, невольно заговорил — нет, не с той же, не с той же, конечно, но все же, пожалуй, с какой-то — неожиданной для него самого интонацией.