Алексей Макушинский - Макс

— И все, конечно, не так, все, конечно, неправильно… и должны быть, должны быть, конечно, какие-то, совсем иные возможности… источники жизни.

— Искать их, найти их, — так думал он, может быть.

Но чтобы искать их, требовалось, конечно, все то же, то же усердие, те же усилия, то же, пускай отстраненное, тихое, затихающее, но все-таки, конечно, внимание: то же самое напряженье, короче, в котором проходили, мелькали и проносились эти дни и недели, недели и дни: уже, в общем, кончавшиеся: он чувствовал это: и кончавшиеся именно потому, разумеется, что он, Макс, уже не выдерживал их напряженья, уже сдавался, уже уступал.

И уже подавалась, уже, в свою очередь, сдавалась понемногу зима — нет, нет, еще сверкала, сияла на солнце, еще яркая, крепкая, морозная, ледяная… но уже как будто первые трещины, первые щели пробились сквозь эту крепость, уже словно первые темные пятна проступили сквозь эту яркость, и в этой силе уже чувствовалось бессилие, расслабленность, истома, изнеможение. Так ломается камень, так трещит и ломается лед… и уже понимая, конечно, что никаких — иных возможностей ему — теперь — не найти, что искать их ему еще придется когда-нибудь… после, — уже понимая, как сказано, что, не выдержав напряженья, он бросится, скорее всего, очень скоро, в какую-нибудь — откровенно-внешнюю, легкую, намеренно и нарочито случайную жизнь, — отдастся ей и забудется в ней, — и уже втайне, быть может, предчувствуя, что она, эта жизнь, уведет его — отбросит его еще дальше от того, что по-прежнему… по-прежнему, конечно, влекло и манило его, звало и окликало оттуда, из глубины того дождливого, темного, неправдоподобно и непоправимо далекого августа, когда мы встретились с ним (и что же все-таки, что же было тогда?..) — Макс, с тоской и горечью все это понимая, предчувствуя — и как будто стремясь, в последнее, еще отпущенное ему мгновение, увидеть, запомнить и взять с собою — оттуда — хоть что-нибудь… — Макс, короче, еще раз: Макс, отойдя, наконец, от своего, еще по-зимнему, конечно, закрытого, еще залепленного снегом окна, проведя рукой по лицу — и этим простым движением как будто перечеркнув и закончив: и дни и недели, и недели и дни — Макс, еще и еще раз: Макс, отойдя, наконец, от окна, с тоской и горечью принимая свое поражение, перечеркнув дни и закончив недели, почувствовал — не просто желание, но — необходимость: немедленно, сегодня, сию минуту, пока не поздно, поехать туда, в тот, еще и еще раз, всего в сорока минутах от города и все-таки бесконечно, непоправимо далекий поселок, где, как сказано, ни он, ни я, с того самого августа, не бывал… я же (теперь и здесь, отсюда и со своей стороны…) — я вспоминаю теперь, как, в какой-то — воскресный (я был, следовательно, свободен от неописуемого; Макс, разумеется, тоже…) — из всех прочих, воскресных ли, будних дней той далекой зимы теперь и здесь выделяемый мною день, я вышел на улицу — или, вернее: во двор, еще заметенный, разумеется, снегом, — и едва закрыв дверь, замер, заметив вдруг что-то — еще сам не понимая, может быть, что, — и уже весенний, влажный и теплый воздух пахнул на меня откуда-то (из каких-то щелей, каких-то трещин…), и в дальнем конце двора уже были первые черные пятна земли, за ночь проступившие из-под снега, и взлетевшая с клумбы ворона закричала вдруг каким-то иным, одновременно протяжным и резким, испуганным и радостным криком, — и резко, внезапно, решительно — из уже по-весеннему оставленного мной приоткрытым окна моей комнаты — из еще по-зимнему, может быть, распахнутой мною форточки — зазвонил, вдруг, телефон, — и вдруг замер и вдруг опять зазвонил, — и я взбежал по лестнице, подбежал к аппарату, — и быстрым, резким, решительным, каким-то, подумал я, почти деловитым голосом, Макс, оказавшийся на том конце провода, сообщил мне, что он, Макс, собирается вот сейчас, сию минуту, немедленно поехать туда, в тот поселок, где мы с ним некогда встретились; если, сказал он, если у меня есть время, если у меня есть желание поехать с ним вместе, он ждет меня через час на вокзале. И так же быстро попрощавшись, не дожидаясь ответа, повесил трубку; я же еще пару мгновений слушал, я помню, на моем конце провода, короткие, резкие, быстрые, как будто обгонявшие друг друга гудки.

Уже конец лета: здесь, в этой маленькой, за дюной притаившейся деревушке.

Уже холодные темные ночи, уже первые желтые листья сухо трепещут, испуганно вздрагивают на ветру, уже ветер шумит иначе, уже море окрасилось по-иному. Оно кажется то прозрачно-серым, то призрачно-голубым, но уже ко всему безразличным, от всего отрешенным; в легкой дымке лежит его берег, дальний мыс, дюна; и медленно-медленно тают, сливаясь с ним, отраженья и отсветы — навсегда уплывающих облаков. Все меняется: все изменилось — и хотя еще много солнца, много света вокруг, но этот свет уже холоден, тих, пронзительно ясен по-прежнему, но уже какой-то иной, как будто затаившейся ясностью: деревья, освещенные им, стоят как-то странно, одиноко и неуверенно — и как если бы — осень? — осень, медленно приближаясь, возвещала о своем приходе, раздвигая, переставляя и путая предметы (заборы, крыши, мостик через ручей…) — смещая акценты, сбиваясь с ритма; — и только дождь, налетая порывами, все ставит вдруг на свои, еще непривычные, но уже окончательные места.