Алексей Макушинский - Макс

Все тихо вокруг. Да, вот оно — в последний или, может быть, в предпоследний раз — это дерево, с его парящей по-прежнему в воздухе, с его, уже понемногу желтеющей кроною…

Уже осень, следовательно: уже опять, значит, осень: здесь, в этой маленькой, за дюною притаившейся деревушке…

И я еще не уезжаю отсюда, нет… провожая глазами автобус… еще не уезжаю отсюда. И мне предстоит еще дописать ее до конца, мою, как ни странно, историю… и еще с самого начала переписать ее, разумеется. Я не знаю… я все еще не знаю, удивительным образом, сколько времени проживу я здесь, на берегу моря, на краю мира, в отрешенной глуши.

Вот письмо, сегодня утром полученное мною от Сони.

Сколько лет мы не виделись? — пишет она среди прочего. Я считаю, я путаюсь в счете… И сколько лет мы еще не увидимся? Год? Больше года? Ты дошел уже почти до конца, пишешь ты? Ты собираешься начать все сначала? Ну что же…

А здесь уже почти осень, в городе, желтые листья. И я встречалась вчера с Алексеем Ивановичем, и мы очень долго говорили с ним о тебе.

Макс тоже о тебе спрашивает? Макс? Вот именно: Макс.

Знаешь ли, где он теперь? Он просил не говорить тебе этого. Ты сам догадываешься, быть может.

Я догадываюсь, конечно.

И я по-прежнему, все так же и как все эти годы, занимаю, конечно, свою, каждое утро, позицию; и все стихает вокруг; смолкает во мне; и даже шум волн, крик чаек тут же снова сливается с окружающей меня тишиною…

Мы возвратились, значит, в Москву, в этот, еще и в последний, в предпоследний раз, быть может, таинственный, огромный, невероятный, самый странный на свете город: и когда мы возвратились в Москву, наступило, сразу же, позднее, совсем позднее время, решительной и резкой чертою отделенное от всех предыдущих.

Уже все было ясно, с чего, где… но, как сказано и нарушим снова запрет, я должен был — простейшая форма зависимости — подумать о заработках: каких же? Я придумал каких; я сделал несколько переводов; я написал кое-что, откровенно прибыльное, так скажем; я не рассчитывал, разумеется, что денег, мной заработанных, хватит мне для решения важнейшей задачи.

(Их не хватило, конечно; решение ее затянулось; оно было бы вообще, наверное, невозможным, во всяком случае здесь, не будь той, весьма скромной, впрочем, поддержки, которую, все эти годы, оказывали, и продолжают оказывать мне, за что я им весьма, конечно же, благодарен, неслучайные, еще и в последний раз, персонажи моей, в последний, в предпоследний раз, может быть, жизни…)

Я был очень занят, как бы то ни было, и с Максом — в свою очередь заканчивавшим свою, так называемую, учебу — мы почти, я помню, не виделись.

Мы оба виделись с Соней; она жила, как выяснилось и как сказано, совсем недалеко от тех мест, где жил я, в старой, поддающейся или почти поддающейся описанию части города, в двумя полукружиями во двор, до тех пор мне неведомый, фасадом же, с тремя колоннами, в очень и очень хорошо знакомый мне переулок выходившем и до сих пор выходящем, наверное, доме.

Я познакомил ее с Алексеем Ивановичем; я все рассказал ей: поздно вечером, у меня дома: в той же комнате, следовательно, где когда-то, давным-давно, все рассказал я — Вере.

И это был уже, я помню, октябрь, конец октября; и были желтые листья по краям мостовых, мокрым блеском отсвечивавшие на мокром асфальте, и редкие звезды над темными крышами, и прозрачные отсветы в тонком, тающем небе.

И затем выпал снег, и листья исчезли, и Макс, с которым я почти не встречался, но пару раз все-таки встретился, сказал мне как-то и между прочим, что — вот, на днях, видел он, вполне мельком и совершенно случайно, хозяев той дачи, которую когда-то снимали его, нарушим запрет и скажем снова, родители, и…

— Что же? — спросил я.

— Нет, ничего, — сказал он. — Так, ничего…

И еще я вспоминаю один разговор с Алексеем Ивановичем, в середине зимы и в его, Алексея Ивановича, во двор и настежь распахнутой по-прежнему комнате.

— Значит, скоро вы уезжаете?

— Да, уже скоро.

— Все это очень, вообще, интересно. Но самое интересное, конечно, что будет потом.

— Когда — потом? — спросил я.

— Ну, потом… потом, после романа.

— Ах, вот этого я не знаю, — сказал я. — Вот этого я совсем не могу представить себе. Но что-то должно быть… иное… в жизни, — сказал я. — Иное время, иное пространство…

— Я тоже так думаю.

Но еще все было так же, конечно; и в этом, по самой природе и самой сути своей зимнем городе была, в известном смысле последняя, лишь походя, но все-таки отмечаемая мною на карте зима; последняя зима в этом городе; и значит, сугробы; значит, ранние сумерки; фонари и снежинки; карнизы, обведенные снегом… и лишь в самом конце ее, в начале весны, я, решившись и закончив последний, опять-таки, самый трудный, я помню, очень долго не дававшийся мне перевод, отправился, вместе с Соней, зашедшей ко мне в тот день, на вокзал, где, в кассе и почему-то смеясь, к удивлению кассирши, купили мы — на через неделю (как сказала Соня…) билет: один билет: на поезд и для меня.