Дмитрий Новиков - Рассказы

— Здравствуй, тело молодое, незнакомое, — вполголоса сказал Жолобков, а слоны заволновались, заюлили:

— Барышни, барышни, не захотите ли по глоточку вина! Сладкого, вкусного вина!

Бывают дни, когда получается все, или почти все, о чем мечтается. Девушки оказались веселыми и не склонными к нудьбе, портвейн тек широким потоком и убедительно кружил голову, солнце ласково светило с совершенного, без единого изъяна, неба.

— Люблю проводить время в обществе быстро пьянеющих от дешевого вина женщин, — среди заливистого смеха натужно шутил Зина, а Жолобков, дорвавшись, наконец–то читал стихи под одобрительное урчание слонов:

В сердце мечта томится.

Небо полоской ясной

Юноша: «Стой, девица»,

Девушка: «Сгинь, несчастный». [2]

Один лишь Пруль мирно спал, прислонившись к спинке скамейки и пустив на грудь вязкую нитку слюны, и участвовал в празднике лишь в качестве реквизита.

— Скажите, а каково это — быть женщиной, — теребил за больное настойчивый Жолобков и подвигался ближе, еще ближе, и уже изначальное тепло разливалось по бедру, все выше, выше, и наконец — в пересохшем горле скреблось неистовой, отважной мурашкой.

— Даже и не знаю, как ответить, сравнивать не с чем, — подло отодвигалась девушка.

— И все–таки, в чем разница, в чем великая суть? — рука невольно цепляла край платья, задевала теплый нейлон.

— Юноша, усмирите руки, мы же не одни, — и дразнила, отодвигаясь, но всего лишь на волну излучения тепла.

— Но позвольте, родная…, — а в голове одно лишь безумное желание припасть к первоисточникам.

— Не позволю, даже не проси, — уже на «ты», но смеется, надсмехается, руководит, водит рукой так, как ей нужно, как правильно.

Неясные заросли неизвестных растений. Томление пальцев, в кончиках которых — ощущение сухого песка, безнадежного песка из песочных часов. Вязкое сопротивление времени, Сопротивление материала. Сухое сопротивление твердо сжатых ног — дорических колонн, лишенных завитушек, просто холодных мраморных колонн. Медленно, нехотя тает извечная мужская надежда на быструю и острую, без длительных ухаживаний и предварительных ласк — любовь.

— Мне, пожалуй, пора, меня уж муж заждался, — оправила платье, вспорхнула, побежала, растаяла, лишь звук торопливых шагов остался надолго, цок–цокк каблучками по душе, цок–цок — тише и тише, цок–цок — прощай в этой жизни, встретимся в следующей….

Он остался один. Совсем один в сумеречном мире. Горькое чувство клубилось в душе тяжелым, ядовитым дымом. Оно было похожим на то тревожное бессилие, которое Жолобков хорошо помнил из раннего школьного детства — на какой–то важной контрольной нужно было вспомнить десять английских поговорок, все эти «To call a spade a spade» и прочие. Он вспомнил тогда только девять, десятую же сделал сам — вольно перевел «Без труда …». Отрок не знал тогда по–английски ни слова «труд», ни слова «пруд», поэтому получилось что–то вроде «Если ты не будешь работать, рыба не придет к тебе». Творческие усилия остались не оцененными, и он сидел, глотая слезы, в растерянности от несправедливости мира. Примерно также Жолобков чувствовал себя и сейчас.

Когда среди праздника становится плохо — нужно пить. Когда не сбылись ожидания, пусть мелкие, физиологичные, сиюминутные, но зато живые, как мелкая рыбешка, зажатая в жестокой детской ладони — нужно пить вдвойне. Жолобков стряхнул с себя, отбросил прочь и растоптал незатихающий «цок–цок», с усилием определил направление, вернулся к пустой уже скамейке. У ножки ее нашел заботливо забытый друзьями пакет, в нем — початую бутылку. Плюнул пластмассовой пробкой и затем долгое время внимательно, обостренно, сквозь зеленое стекло наблюдал, как от каждого глотка идут из горлышка вглубь мелкие морские волны, мертвая зыбь.

Зачем Жолобков не вернулся после этого домой, в уютную семейную опочивальню, он не мог объяснить потом ни себе, ни жене, ни ближайшим родственникам. Зачем шел, спотыкаясь и бормоча вслух нахлынувшие, горлом шедшие озарения, по улицам города, зачем купил в магазине игрушек, кстати попавшемся на пути, зеленый пластмассовый пулемет с трещоткой, не ясно было ему самому даже в момент совершения этих внешне бессмысленных действий. Зачем, услышав из опускающихся сумерек печальное «!Щас ка–а–ак стрельну» не повернул назад, не бросился прочь, а наоборот ускорил шаг в нужном, единственно необходимом сейчас направлении, не знают ни видавшие виды психологи, ни натренированные на горячих новостях репортеры. Зачем, слившись в угаре вновь обретенной дружбы, Жолобков сотоварищи похитили красный флаг с фонарного столба, висящий в предвкушении майского праздника, и, заплатив случайно подвернувшемуся цыгану, мирно ехавшему на своей допотопной телеге среди вечернего, угарного потока автомобилей, мчались затем галопом по главному в городе проспекту со вздыбленным знаменем и плотно установленным на задке пулеметом, распевая «Интернационал» — ведомо лишь богу. Почему не поймала их доблестная милиция, не пристыдили активно граждане, отвергающие рубиновые вторники — ведомо лишь милицейскому начальству и гражданской совести уважаемых соплеменников.