Афанасий Мамедов: На круги Хазра

…И он надел серый, в тонкую полоску костюм (двойку), накрахмаленную белую рубашку с планкой и двойными манжетами, туфли фирмы «Одилон», выбрал из дюжины галстуков любимый — глубоко черный, от Диора, чуть надушился одеколоном «У.Д.В.», последний раз взглянул на себя в зеркало и — ужаснулся…

…У него был вид брачного афериста.

Решил немедленно переодеться.

Теперь в дело пошли «Ливайс-501», голубой, на «болтах», в обтяжку до треска. На голое тело — черный свитер кольчужной вязки. Достал из коробки новые остроносые полуботинки. Кожаную куртку набросил на плечи…

Убедившись, что прозодежда уличного пилигрима идет ему больше, — вышел из дома.

— Ты куда? — крикнула Бела-ханум, выглянув в парадное.

— Я?

— Ты. Ты. А кто же.

— Вниз. К Зуле…

— …уже и до нее добрался?! Иди-иди. Я с тобой потом поговорю.

Афик тихо огрызнулся.

Новая соседка, Зуля, въехала в освободившуюся двухкомнатную квартиру на первом этаже. Дворник Семен (Рыжий Семка) после одного из самых продолжительных за всю историю его проживания в нашем дворе запоев, вызванного бюрократическими проволочками чиновников из ОВИРа, наконец-таки перебрался в городок Бат-ям. Он уехал с двумя чемоданами эпохи культа личности, один из которых, с крутыми лошадиными боками, был до отказа набит старинными еврейскими книгами, купленными в букинистическом магазине на улице 28 апреля, книгами уже совсем рассыпающимися и потому бережно спеленутыми в пару просоленных тельняшек.

Не успела проветриться от винных паров Семкина квартира, не пришло еще из Израиля первое письмо (к всеобщему удивлению, отправленное на имя Марии-хромоножки), снабженное скороспелой фотографией с характерным поляроидовским огоньком в глазах, как туда въехала Зуля.

Зуля окончила медицинский институт в Ленинграде. В аспирантуру не пошла и в «четвертое лечуправление» тоже не захотела идти. Зуля решила работать на «скорой помощи».

Одни в нашем дворе, с подачи Нигяр-ханум, называли ее не иначе как «урус гэхпэ» [3] Русская проститутка. , другие, их было большинство, жалели, рассказывали, будто она крепко поссорилась с предками, пережила безответную любовь в Питере и даже собиралась покончить жизнь самоубийством. И правда, случалось, Зулейха очень грустила. В такие минуты она часто вспоминала институтские годы и говорила: «…а у нас в Петербурге» или, сужая географию тоски до одной улицы: «…а у нас на Карповке…»

Молодежь тянулась к Зуле.

В полуподвальной квартирке, которая всего за несколько месяцев успела превратиться из «Семкиной» в «Зулькину», собирались чуть ли не весь наш двор и улица.

Особенно часто бывала у нее Майя Бабаджанян с Третьей Параллельной. Майя заканчивала местный филфак. Тянула на красный диплом. Она как две капли воды походила на Мирей Матье, носила в точности такую же прическу, пела в университетском вокально-инструментальном ансамбле песенки из ее репертуара, на ее же языке, с ее же модуляциями голоса.

По этим двум барышням сох, сходил с ума практически весь Октябрьский район. Воздыхателей была тьма-тьмущая. Иногда на нашей старой, кривобокой улице «скрещивались шпаги». Эти рыцарские турниры, нарочито шумные у низенького, зарешеченного окна, очень скоро пресекал наш участковый — Гюль-Бала. Сам, кажется, не без интереса к Зуле (еще бы, стать зятем зампредисполкома, поди, плохая перспектива?!), он, как в стародавние времена, радостно сверкая глазами, участливо выкручивал руку очередному любителю ристалищ, все время произнося одну и ту же сакраментальную фразу: «Яица цыплята пищат? Будэм ломат!»

Не так давно Афик тоже попробовал приударить за Зулей. То ли чувствуя, что роман с молоденькой практиканточкой уже подходит к концу и он вот-вот останется один (так этого всегда боялся!), то ли, впрямь увлеченный новой соседкой, бросившей вызов родителям, адату, шариату (по крайней мере, по утверждению молвы), он решил попытать счастья — подарил ей сюрные графические листы и очень редкую пластинку Билли Холидей.

Графические листы она ему возвратила, сказав, что это несомненно бесография и от нее исходит черная энергия, а у самого Афика наверняка аномальное магнитное поле; на пластинку Билли Холидей ответила не менее редкой — Вагифа Мустафа-Заде, которого очень любила. Уверяла, что, когда слышит трели этого пианиста, перед ней как на ладони встает наш Город: семнадцатиэтажка с падающим облицовочным туфом, раскаленные добела минареты Тэзэ-Пира, Девичья башня, остров Нарген, издали похожий на большую библейскую рыбу, треснувшие, истекающие соком гейокчайские гранаты, мужчины на рынках в кепках-«аэродромах», в любую погоду сидящие на корточках и перебирающие четки с числовым скачком на последних зернах (2+1= для кого-то слава Богу, а кому-то не дай Бог) и непременным перебросом; девушки с кувшинами на плечах… Агамалиев же, думая о том, как обрусела Зуля, как оторвалась от корней за годы учебы в Ленинграде, прерывал ее, внутренне улыбаясь: «Зуль, а Зуль, ну скажи мне, где ты видела в Баку девушек с кувшинами на плечах?» И соседка злилась, краснела: «Какой ты все-таки противный. У тебя просто идиосинкразия на лирику!..»