Леонид Гиршович - Арена XX

Но еще не поздно исправить положение дел и вернуть украденное чехословаками золото. В одиночку это мне было не под силу, нужно много бойцов. После того, как замысел мой открылся, я неделю прятался в больнице, но меня выдал один предатель и трус.

Перед казнью я крикну им: «Вы убьете меня, но тысячи других сынов трудового народа станут на мое место!».

Прощайте же, Козьма Розгин, Борька Косой и ты, Петруха Сысоев. Помяните добрым словом своего земляка-селянина Абрамку Комлева за то, что отдал жизнь за народное счастье.

Четыре коммуниста, осужденные 4 сентября 1918 года военно-полевым судом при штабе обороны города Казани на смертную казнь, шлют свой предсмертный прощальный привет товарищам.

Желаем вам успешно продолжить наше общее дело.

Умираем, но торжествуем и приветствуем победоносное наступление Красной Армии. Надеемся и верим в торжество идеалов коммунизма.

Да здравствует Красная Армия!

Да здравствует Коммунистический Интернационал!

Старенький мой папочка-товарищ! – пишет отцу эскапист (СКП – Союз Коммунистических Подростков). – Когда ты будешь читать эти строки, меня уже не будет в живых. Я не жду пощады от врагов революции и не желаю ее. Пятнадцатилетний капитан, я всю свою недолгую жизнь искал бури. Сердце мое бьется счастьем, и я умираю с гордо поднятой головой. Я хотел спасти жизни шести товарищей-подпольщиков, но вышел седьмой.

Не горюй о своем юном сыне. Я из земли цветком вырасту, и слезы твои его оросят. Прости и прощай.

Твой Николай Карпов.

Трауэр долго думал, как правильней: «его оросят» или «меня оросят»?

Дядя Ваня занемог.

Еще когда Хмельницкий поил его рыжим морковным чаем с протертой ягодой – вместо сахара – стало ясно: наш возмущенный разум не выдерживает уготованной ему температуры кипения. Настойчивая сбивчивая скороговорка отбивает чечетку крышкой вскипевшего чайника. И все об одном – нет, не о сыне. О том, как в театре не могли на него нахвалиться, чуть что – к нему. Один раз за пять минут до выхода прибегает Елена Прекрасная, а из тюрнюра дым, как из трубы.

– Представляете, прелестное существо, фея, а из трубы дым, – он засмеялся. – Вспыхнул тюль сзади на платье… имела неосторожность прислониться к печке… загасили кое-как… представляете, мужчины ладонями… ха-ха-ха… на месте тюрнюра черная дыра, и дым из нее… мы горели на днях, может, слышали? Еще Бог миловал, а могли б как Эчильдейка, дворник. Наверно, слыхали. Я ей шалью-то завязал сзади, как будто у нее зуб там разболелся. Подшил в минуту. Не видно ничего, только запах.

– Обмундирование у бойцов голое, – сказал Хмельницкий, глядя мимо дяди Вани. – Необходимо собрать всех ремесленников-одиночек в одну пошивочную мастерскую для нужд рабоче-крестьянской армии…

Тут дядя Ваня извинился, что по нужде должен отлучиться.

Нет, на поиски дяди Вани не снарядили экспедицию. По исчезновении своем отец героя был забыт столь же радикально, как и обласкан. Хмельницкий – ответственный работник губсовнархоза, секретарь отдела по обработке животных продуктов. У него каждая минутка на учете, каждое деленьице на циферблате. Мог бы – национализировал время. Все решительно должно служить одной-единственной цели – хорошей погоде, говоря иносказательно. Ведь при коммунизме всегда будет солнце. Пока что мелкие производители припрятали все свои запасы и добровольно расставаться с ними не собираются. Хлопот с мелкими собственниками больше, чем с крупными: фабрику под полом не спрячешь. Да и фабриканты, хоть и хищники, но рвут мясо рабочего человека чужими когтями, а у мелких собственников они свои. Для революции, товарищи, кустарь-одиночка враг более опасный, чем братья Елисеевы.

Часы показывают 16.32. Солнце коммунизма бьет в окна прямой наводкой. Хмельницкий меряет комнату шагами, отбрасывая тень своего дедушки. Скоро губсовнархоз получит под свою нужду здание епархиального училища (красная немецкая кладка радует глаз). Хмельницкий планирует выделить там большое помещение для портных-одиночек, и пусть себе трудятся, каждый на своем низеньком табурете, какой стоял у его деда. За это будут получать они высший паек: колобок хлеба 400 грамм. Карточку на остальные продукты, кто хочет, может отдавать в столовую и получать их обедом: тарелку горячего супа и уполовник пшенки, наравне с красноармейцами.

Вошел Даукш. Здороваясь за руку, он никогда не снимал белую нитяную перчатку, какие носят дамы и страдающие экземой. И всякий раз объяснял: «Эту руку пожимал Ленин».