Николай Кононов: Quinta da Rigaleira

Она мягко добавила:

— А я вот сама хотела вашу интереснейшую теорию о моем бытии изложить, ведь не всем удалось ее услышать.

Последняя язвительная стрелка была обращена в мою сторону, и я едва сдержался, чтобы не показать два кукиша сразу, пальцы просто свивались.

Специалистка, пригибаясь к посуде, уже кивала сонными пунктирами в стол, но при слове «теория» вскинулась. Она уставилась в меня мутным невидящим взором, как–то нехорошо проницая. Оттолкнув тарелку, она прочертила на липкой клеенке ноготком математический знак перпендикуляра.

Она страстно, будто с ней спорил богомерзкий синклит, провозгласила, обращаясь через стол к хозяйке:

— А вот ваше, ваше, полагаю я, и не только я, конечно, а многие уже, да! очень многие! совершенно перпендикулярно бытию тут–здесь–сейчас: через дефисы, само собой, вы меня, конечно, отлично понимаете?! И по–немецки, wie Heidegger, wie Heidegger!!! (он громко икнула), то есть оно совершенно небесно при всей низкости, нет, низости.

Ученая размахивала руками, одна была все так же сложена.

— Не не–бес–но-е, простите уж меня великодушно (она вызывающе рассмеялась в лицо синклита), а именно не–бес–но. Небесное бытие внизу. Himmlisches wasen nach unten!!! Ja und nochmals ja!!! Was Sie nicht verstehen, die Sprache der groЯen Heidegger? Это я сказала тебе!!!!

Это она заметила меня…

В ее голосе зарокотало неподдельное отчаяние, будто ее сейчас за сказанное все–таки сожгут.

Она была пьяна.

Мне захотелось публично присягнуть этой бредовой маринистской геометрии, чтобы снизить накал.

Но хозяйка не все еще извлекла из Земфириных теорий. Она важно взирала на меня, будто я с ней спорил:

— Вот видите, что считают филологи. А еще процитирую, что уважаемая доктор Земфира написала в своей статье в знаменитом славистском сборнике, нет, не могу не процитировать. Вот гранки, она ведь их везла с собой чрез несколько океанов.

И она взяла со стола стопочку скрепленных листков, на них уже что–то ставили вроде сковороды. Жирный сегмент днища печатью заливал текст:

— Слушайте и запоминайте: «она одинока в целом белом свете, в жилище только она и кошка. Так же, как бессмертная Эмили». Это писалось, когда еще была жива Туся. А вы ведь так не считаете, ну признайтесь?

Лукерья мелко закрестилась, будто кого–то невидимого отгоняла. В одну секунду я стал лютым врагом всего миманса.

— Выходит в свет в ноябре через год, под редакцией Су Хуна–ле, вашего давнего адепта. Самого доктора Су!!! — Сообщила заплетающимся языком Земфира тарелке стылой снеди, куда она могла вот–вот уронить свою буйную голову.

— Земфира, может, вам хотя бы немного–немного передохнуть? Самую малость? Стивен принес чрезвычайно зловредную водку, хоть и клянется, что это «Абсолют». Просто палево какое–то.

Земфира вдруг запела, как старая пластинка на самой медленной скорости, завывая:

— А помирать нам рановато, есть у нас еще дома дела!

— Абсолутный скандинавский «Абсолут»! Yes! And yes again! — Забухтел из тени бодрый непьянеющий Стив.

Такой очень большой крендель–недоросль, совсем не дурак выпить, как выяснилось — это он неумеренно подливал нежной большой Земфире стопку за стопкой. Он прибыл из какого–то американского университета в самом–разсамом кукурузном штате, как он пошутил, где от тоски не на чем повеситься, так как совершенно нет сучков, одни кукурузные стебли. Он был чрезвычайно розов и здоров, и в галстуке его представить было невозможно, только в трусах–боксерах у бассейна в знойный день, полезный для развития початков.

Было видно, что он ничего не понимает в том, что вокруг него происходит. Абсолютно ничего.

Оседающая в самое нижнее бытие из всех возможных Земфира стекала со стула, держась за тарелку, с развалом подсыхающих пельменей в сметанном пятне. Неподъемное ветчинное тело специалистки по Марине мы со Стивом, как медбратья, поддерживая и за талию и как–то крест–накрест, согласно урокам военного дела, которое во всем мире одинаково, насилу дотолкали до соседней комнаты, где в непроходимом бедламе стояла наискосок незастланная тахта. Крохотный ночник осветил зашевелившиеся овалы осевшего тела.

Эпизод с незначительным поэтом был совершенно незначительным среди того, что происходило в этот вечер.

Поэт обращал на себя внимание при всей своей неряшливой невзрачности хотя бы тем, что волосы с затылка переходили на шею и сбегали широкой долиной в растянутый ворот тенниски. Это было совсем уж по–зверски… И при этом тонзура большой плешины была вырезана округло, будто он примыкал к некому истовому культу. Как при такой волосатости можно было оплешиветь?