Павел Верещагин - Размышления о воспитании за отцовским столом

Впрочем, это, наверное, и есть актерский талант…

Кроме того, Митька всегда был готов работать. В нем жило — наверное, отцовское — презрение к собственной слабости, к капризам. Нужно быть веселым в кадре, он был веселым, грустным — он был грустным. Если работа затягивалась допоздна, он работал допоздна. На морозе — значит, на морозе, простуженный — значит, простуженный. Он всегда готов был сделать все, на что способен. Потому что только трудолюбие и самодисциплина, как известно…

Митькина жизнь стала занятой. Ему постоянно нужно было репетировать, или сниматься, или переснимать, или озвучивать то в одном месте, то в другом, то в третьем. Если ничего этого не было, нужно было учиться, пересдавать пропущенное в школе или делать заделы на будущее.

Он жил бегом.

Почти каждый день, прибежав из школы и на ходу пообедав из приготовленного мамой термоса, он ехал скорее на студию. Его узнавали на проходной, вахтеры кивали и не спрашивали пропуск. В павильонах его уже ждали и торопили: «Скорее, скорее, где ты ходишь! Сам уже три раза спрашивал!..» — и его вели из одного помещения в другое, пробовать грим, одеваться, разучивать измененный текст или подменять кого–то.

Казалось, он был нужен всем сразу.

Домой он возвращался уже вечером, чтобы сделать кое–как уроки и замертво повалиться спать.

Папа неодобрительно качал головой.

— Нужно что–то делать! — говорил он.

— Что? — спрашивала мама. — Что мы можем сделать?

Папа и сам не знал.

— Но нельзя же так, на самотек… Как у него с учебой? — озабоченно спрашивал он.

Мама пожимала плечами: как обычно, ничего примечательного.

— Может быть нужно проверять у него дневник? Или уроки? Как там принято делать? — неуверенно спрашивал папа.

Но как, посудите сами, можно было проверять у него уроки? Он жил вполне взрослой жизнью. Напряженной и трудовой. Митька похудел и потемнел; вечерами за ужином он от усталости с трудом ворочал языком.

Кинематографический мир все настойчивее вторгался в нашу жизнь. Мы невольно приглядывались к его порядкам, к людям, которые делали кино.

Среди киношников встречались самые разнообразные типы: веселые и меланхоличные, общительные и немногословные, легкомысленные и упрямые, бесшабашные и осторожные. Но всех их, без исключения, объединяло одно: это были люди больные кинематографом, отравленные наркотиком кино.

Даже трудно определить, что было причиной этой роковой привязанности. Ореол успеха и блеска, окружающий этот мир? Причастность к чему–то загадочному и вызывающему неизменный интерес окружающих? Непредсказуемость этого мира, магические взлеты в одночасье — из полной безвестности к вершинам успеха? Каждодневная близость к людям, имена которых с трепетом произносились всей страной?

Все это вместе, но не только это.

Сотни людей, людей взрослых, по большей части умных и специально обученных изо дня в день создавали мир, которого не существовало в действительности.

Они корпели над сюжетами, писали и переписывали слова, которые должны произнести выдуманные герои, строили целые города декораций, шили костюмы, выдумывали парики и грим, колдовали с пленкой, настраивали свет, изобретали звуковые эффекты. Они мучились творческими сомнениями, ссорились, спорили друг с другом, обижались… Актеры учили слова, репетировали, нервничали… Усилия десятков людей с трудностями и спорами сходились в конце концов в одной точке, раздавалась команда «мотор», делался дубль, еще один, и вдруг идея и сюжет обретали кровь и плоть: на пространстве перед камерой придуманная жизнь начинала пульсировать ничуть не хуже настоящей, выдуманные герои начинали любить, ссориться, сердиться и радоваться, совсем как живые люди. Более того, зачастую выдуманные люди перед камерой, воплощая мысли, чувства, мечты своих создателей, сердились и любили лучше, ярче, убедительнее настоящих!

Все, от режиссера до последнего ассистента, чувствовали: получилось!

Эти минуты торжества искупали все: раздражение, нервозность, ссоры. Обидные слова прощались и забывались, настроение повышалось, окружающий мир обретал сочность и смысл.

И вот ведь штука, они выходили из дверей студии, и всамделишняя жизнь, в которую они попадали, по большей части оказывалась менее интересна и ярка, в сравнении с той, которую они только что создали своими руками. В глубинах души киношники любили настоящую жизнь меньше, чем свою, выдуманную. Без своего мира они очень скоро скучнели, начинали томиться… Им оказывались малоинтересны житейские заботы, они робели перед бытовыми трудностями. Неудивительно, что среди них было много людей неустроенных, не умеющих наладить быт, несчастных в личной жизни. Одним словом, это были люди, жизнь которых отравила роковая страсть — кино. Те, кто не заражался этой страстью, находили себе другое, менее хлопотное и более прибыльное занятие.