Павел Верещагин - Старые фотографии

Вот Евпатория, пляж, яркое солнце, но ветер, море штормит; цветная фотография, сделанная от нечего делать (купаться нельзя) у пронырливого пляжного фигаро: она и сыновья. Мамин силуэт уже заметно округлился, это не прежняя легкомысленная красотка со сногсшибательной талией. А ну и пусть! Зато — спокойствие и умиротворение: вот они, сыновья, смысл и оправдание жизни. Старший, уже студент, уже с небрежным перезрением в лице, уже тяготящийся семейными обязательствами, в том числе необходимостью фотографироваться на виду у всех. И младший, школьник пятого, наверное, класса, еще с детской ласковостью прильнувший к матери, еще улыбающийся беззаботно и озорно.

Мама, мама… Хорошо ли тебе там, в бесконечной дали, в непостижимом и печальном мире вечного покоя. Смотришь ли ты на нас, хотя бы изредка? Или тебе кажутся непростительно суетными наши мысли и дела?

В Евпатории мы сопровождали отца, приехавшего туда в командировку. Сам он в это время где–то в тридцати километрах оттуда через обращенную в небо металлическую тарелку, размеры которой позволяют ездить внутри на велосипеде, ведет связь с нашим космическим кораблем. Но об этом нельзя говорить вслух.

А вот зима, семейство выстроилось по ранжиру на лыжне. (Старший сын за город не поехал, у него другие интересы). Лыжня проложена вдоль дачного штакетника, за штакетником недостроенный домик. Новый этап, Карельский перешеек, строим дачу, сажаем огород.

А вот свадьба брата. Боря в сером костюме, с обычным глуповатым лицом жениха. По правую руку от молодых — мама, сильно погрузневшая, с сединой, но красивая, величавая. Теперь свекровь. На лицо свекрови успело пробраться выражение затаенной досады: невестка уже сделала что–то не то.

А вот, пожалуйста, внук, последняя, самая жгучая мамина любовь. Он стоит в кроватке, сытый и самодовольный, придерживая ручкой задранную ночную рубашечку, готовый перед сном отлить избыток священной младенческой влаги в подставленный бабушкой горшочек. Бабушка сосредоточенно склонилась в внучеку, но его туго спеленутая пушечка все никак не соберется сделать положенное ей дело: малыш рассеянно откинул голову и сверлит глазками направленный на него объектив, невидимого фотографа и его камеру.

1987 год. Уже совсем близко к последней черте… Мама уже больна, хотя мы этого никто еще не знаем.

А где же старенький серенький пакетик, с надписью «Рая до 1941»? Ага, вот они, фотографии маминых детства и юности.

Вот вытаращившийся на свет карапуз — не поймешь еще какого пола — на коленях строгой женщины в косынке периода индустриализации. Справа за спиной женщины красный командир, положивший руку на плечо жены. Это семья мамы, мои дедушка и бабушка, которых я не знал — оба погибли в войну. А вот мама — пионерка с вдохновенным от постоянного недоедания лицом довоенного подростка. Вот общая, классная; в центре учительница с проницательным и порочным лицом Берии. Вот купальня в пионерском лагере.

Грустно…

Положим–ка их рядком: карапуза на колене, пионерку, школьную выпускницу, молодую мамашу в шикарной шляпке, маму с двумя детьми в Ялте, свежеиспеченную свекровь на свадьбе, бабушку, безоглядно любящая внука…

Выстроим, так сказать, жизненную хронологию. Человеческая жизнь свободно укладывается в несколько снимков.

Жизнь, выпавшая, на не очень удачное время.

Впрочем кто знает, какое время удачное, а какое нет… Да и вообще можно ли так говорить: этот жил в удачное время, а этот в неудачное. Каждое время по–своему прекрасно, и в каждом достаточно боли и горечи.

Каждому человеку дано в жизни познать счастье. И каждому — несчастье. В более или менее справедливой пропорции. И для этого каждому дана для его собственная жизнь. Выпавшая на то или иное время.

А времена не выбирают…

После двух часов дня набрал найденный на перекидном календаре номер больничного телефона и попросил позвать к посту дежурной отца.

— У Елисеенко на той фотографии три полковничьи звездочки.

— Правда, — обрадовался отец. — Я же помню, что он тогда еще не был генералом. Генералом он стал в шестьдесят восьмом, после запуска Союзов. Тогда сразу многих повысили, в том числе и его. Меня самого включили в списки на Государственную премию, но наверху какой–то негодяй вычеркнул из–за фамилии. А Елисеенко тогда был полковником. Все верно. А то Коробкин пишет: «Приехали на космодром зимой шестьдесят шестого и сразу пошли на доклад к генералу Елисееву». К какому генералу, шарлатан? Вообще, этот Коробкин — ничтожная личность. Был на космодроме два раза в фуражной экспедиции, а теперь почитаешь — он тому друг, с тем на рыбалку ездил, у того–то доклад принимал. Негодяй. А с Елисеенко тогда забавнейшая ситуация сложилась. У него в подчинении было уже больше десятка генералов, один даже генерал–полковник, а он все еще с маленькими звездочками ходил. Вот так.