Кэтрин Энн Портер Array - Библиотека литературы США

Обе эти темы обладали для Портер глубоко сокровенным значением, многократно повторяясь в ее прозе. Но повесть оказалась по своему смыслу намного шире, чем была задумана автором. Портер писала о пережитом ею потрясении, о сугубо личном, интимном. Постоянно присутствующая в ее рассказе символика огромного и всесильного бедствия сделала этот рассказ не просто эпизодом биографии Миранды, а картиной катастрофы, переживаемой всем людским сообществом. По уверению самой Портер, это произошло помимо ее авторской воли и намерений — возможно, и так, хотя таким признаниям трудно поверить. «Крохотная, горящая жгучим огнем частичка бытия» оказывается непоколебимой в своем упорном желании жить, и ей дано восторжествовать, вопреки логике обстоятельств, — но это лишь событийный план повествования. А его истинное ядро составили апокалипсические образы и картины: стремительно пустеющий город, катафалки, исчезновения людей, которые «еще вчера вечером… танцевали в это время». Почти неощутимый переход от любви к смерти. Со всей жестокостью обнажившийся трагизм человеческого существования, которое, конечно, по закону природы и стало эфемерным из-за «несчастного случая», каким предстает XX столетие.

Не должно удивлять, что эти мотивы, ставшие исключительно распространенными в литературе после 1945 года, у Портер прозвучали намного раньше. Тут сказалась доставшаяся ей по праву рождения южная традиция, для которой Откровение Иоанна Богослова неизменно служило одним из главных источников образности, но еще больше сказался накопленный Портер социальный опыт. Уже было совершено морское плавание из мексиканского порта Веракрус в Бремен осенью 1931 года, которое подскажет сюжет «Корабля дураков». И уже отстоялись впечатления берлинского сочельника в канун прихода нацистов к власти — те впечатления, без которых не был бы написан ни этот роман, ни повесть «Падающая башня» (1944), вероятно лучшая из всего, что создано Портер в этом жанре.

Время в этой повести воссоздано метафорами, к самому действию как будто не имеющими прямого отношения. Они появляются уже на вступительных страницах: изобилие свинины в описании витрин, бюргеры, выгуливающие своих перекормленных псов по улицам, где метет ледяной ветер да расхаживают прозябшие проститутки. Покачивается мертвой зыбью полуголодная, хмурая жизнь с изнурительными повседневными заботами. Уныние, смешанное с постоянным раздражением из-за неустройств, придавливает германскую столицу, как тяжелое зимнее облако, набухшее снегом. Еще никто не догадывается, как близок трагический перелом, но предощущение надвигающейся беды все время витает в воздухе.

Анонимность, обезличенность берлинского быта переданы Портер всего несколькими подробностями, но зато предельно выразительными. Вся жизнь заполняется чем-то тревожным и зловещим, хотя нам показывают одни только вязкие, скучные будни.

Метафору, вынесенную в заглавие повести, можно истолковать как символ цивилизации, опасно накренившейся и с минуты на минуту грозящей рухнуть. Однако это лишь объективный вывод, вовсе не навязываемый повествованием. В нем нет прямых подсказок, есть только дешевый сувенир, давным-давно привезенный хозяйкой пансиона из свадебного путешествия и олицетворяющий мещанское счастье. Оно теперь стало лишь далеким воспоминанием, скрашивающим тягостную обыденность, зато и оберегается эта поделка, как сокровище, — неистово, самозабвенно.

С этим воспоминанием для фрау Розы связана идея сытой, не ведающей ни лишений, ни униженности жизни тогда, до катастрофы 1918 года, повлекшей за собою голод, инфляцию, нищету. И легко представить, чем фрау Роза и тысячи таких, как она, пожертвуют даже за призрачную возможность эту жизнь вернуть, положив предел бесконечным бытовым трудностям. Легко вообразить, остановят ли их в подобном случае заботы о добродетели или принципы добропорядочности, когда-то почитавшиеся неприкосновенными и в такой социальной среде.

«Не забывайте, — скажет герою его сосед по пансиону, поляк Тадеуш, — что они проиграли войну. А это, если хотите знать, дурно влияет на характер нации».

Американец, не знающий, как растлевает — духовно и нравственно — перенесенное национальное унижение и как оно способно распалять мечты о реванше любой ценой, Чарльз с натугой постиг психологическую природу вывертов, с которыми постоянно сталкивался, поражаясь озлобленности, сгустившейся ненависти, едва сдерживаемой жестокости — рядовым приметам берлинской жизни в преддверии перелома. Чарльз так и не понял, что создалась самая благодатная питательная среда для фашизма.