Тод Гринуэй: Праздношатание[Полная версия]

Едва ли удивительно, что способность сопереживания кончается перед лицом голода и насилия, разоряющих большую часть мира. В нашей стране у нас меньше оправданий; здесь все заменяет эгоизм. Я думаю о любопытном феномене социального обеспечения.

Все говорят со вздохом, что социальное обеспечение — это проблема. (Самая главная проблема, конечно, для людей, пользующихся им). Стандартное действие политиков — кидать туда деньги в надежде, что проблема рассосется, но она не исчезает. Трудно изыскать не деньги, но форму. Под формой я подразумеваю набор общих признаков, идентифицирующих этих людей, как группу. Люди на социальном обеспечении не воспринимаются группой или определенным человеческим типом, потому что они одеваются, как все, и едят ту же еду, когда могут себе это позволить. У них, как и у всех, такая же идея нормальной жизни. Они разные, как и все другие люди. У них нет ничего общего. Другие группы определяются некими общностями. Мы, которые когда–то были коллекцией бесполезных «стариков» с рваными сумками, теперь стали «гражданами старшего возраста», если хотите, мы характеризуемся возрастом. Нашу категорию объединяет обязательный пенсионный возраст, объединяющая нас, так сказать, задача — умереть.

Индейцы когда–то были удостоены звания «коренных жителей», и государство с тех пор с ними торгуется. С другой стороны, метисы объединены не тем, чем они являются, а тем, чем они не являются. Государство не распознает их, как категорию, потому что как группа, они не обладают формой. Заключенные в тюрьме определены четче всех. Людей в тюрьме уважают, в какой–то степени, больше, чем людей на социальном обеспечении. Удивительно, что при всех расходах на содержание людей в тюрьмах, никто никогда не пожаловался, что на заключенных тратятся деньги налогоплательщиков.

Но все это хорошо известно. Моя озабоченность социальным обеспечением весьма специфична. Она относится к маленьким детям, родители которых его получают. Мы знаем, что ребенок должен хорошо освоить язык в течение первых пяти лет. Если этого не случилось в течение этого времени, то не случится уже никогда. Ребенок сможет говорить и, возможно, заполнить анкету, но он никогда не сможет четко выражать свои мысли, он будет понимать мир на уровне комиксов, и, соответственно, его жизнь будут устраивать другие люди. Включая полицию. В своей книге «Голый примат» Дезмонд Моррис говорил, что каждый насильник и убийца начинал свою жизнь «доверчивым крошкой с широко открытыми глазами».

Младенец учится, пристально глядя в лицо своей матери, разглядывая ее и слушая ее. В этом взгляде интенсивность, какой я никогда не видел у взрослых: вопрос серьезен, на кону — жизнь. Ребенок каким–то образом вычленяет из речи синтаксис и грамматику. Лингвистам этот процесс непонятен. Матери знают еще меньше лингвистов, но они понимают, что происходит. У меня есть запись из тех времен, когда мой старший сын учился говорить (первый ребенок лучше всего запоминается):

«В течение тех первых недель и месяцев Джон, бывало, смотрел мне в глаза и, казалось, задавал, сам не зная какой, вопрос. В глубине его глаз, несомненно, не было мыслей. Поэтому так странно смотреть в глаза младенцу. Иногда он хмурился и выглядел неизвестно почему обеспокоенным, но, возможно, я читал в его глазах свое собственное беспокойство».

Если мать ребенка или кто–то другой не могут найти времени для этого взаимного взгляда, то его и не будет. Младенцы, из богатых ли семей или из семей на социальном обеспечении — самые важные из всех людей. В нашей стране дети должны ясно мыслить и быть любознательными, чтобы стать компетентными и жить хорошо. Я не могу понять, почему политикам так трудно это уразуметь? Пропустил ли я что–то?

При всех ограничениях современного рационального ума и при эгоизме власть предержащих, не говоря уже об образовании, обеспечивающем скорее сноровку, чем способность к осознанию, откуда же возьмется мудрость, чтобы пройти через будущие беды? Ясно, что пока здравомыслие одолеет хаос, миллионам предстоит умереть. Я рад, что меня не будет, и что я не увижу грядущие беспорядок и смятение.

Есть две вещи, которые поражают меня в нас, людях: мы необыкновенно жестки и предприимчивы, и, получив пинка, — храбры. Это с одной стороны. С другой стороны, со сверхъестественной безошибочностью мы наступаем и наступаем на одни и те же грабли.

И все же… Однажды вечером, давным–давно. Друг, теперь умерший, вопросительно поднял бутылку вина. Я посмотрел на свой стакан, и, не думая, сказал: «Он еще наполовину полон». А потом засмеялся, поняв, что продемонстрировал себя по определению оптимистом.