Тод Гринуэй: Праздношатание[Полная версия]

Из этого несчастья мы вынесли любопытный урок. Я однажды принялся на досуге рассуждать: если бы можно было повернуть время вспять и «распараличить» паралич, сделал бы я это? И внезапно я понял, что нет. Я поразился силе своей реакции. Это был не виноград, который зелен, и — не вздох и примирение с ситуацией, это был осознанный выбор. Конечно, — подумал я, — мне–то легко говорить, а что скажет Фумико? Я спросил ее. Она немедленно сказала: нет — никогда!

Кажется, это трудно объяснимая и странная реакция. Инсульт делает существование в мире труднее и, вероятно, он укоротит ее жизнь. Я трачу много времени на уход за нею. Но то, что мы пережили это испытание, изменило нас. Мы стали немного другими людьми. Наша позиция в отношении мира сделалась, видимо, более уверенной. С чего бы нам хотеть вернуться назад?

Ирония, конечно, в том, что возможность еще одного инсульта пугает нас сейчас точно так же, как даже намек на первый инсульт напугал бы нас летом 1997 года.

Если время — река, тогда и мы стоим, напрягшись, против течения, упершись ногами, чтобы не унесло. Это река, в которую, как говорит Гераклит, мы никогда не ступим дважды (если он, и в самом деле, это говорил.) В какой–то момент, несколько лет назад, я сдался: вместо того, чтобы продолжать бороться, я позволил себя унести. И вот теперь я плыву вниз по течению этой самой метафорической реки времени. Вообразите меня, устроившегося на автомобильной камере с Globe and Mail на коленях, помахивающего ногами народу на берегу. Это не комфортное плавание. Может остановиться время, но не возраст. Годы отщипывают от вас по кусочку, суставы начинают слышно скрипеть, со временем утренняя эрекция плавно сменяется, увы, утренним пуканием.

Чтобы жить внутри машины, которая неумолимо изнашивается, требуется, по меньшей мере, здоровое чувство абсурда. Самое плохое то, что за исключением корреспондентки в России, лучшие из моих старых друзей ушли известно куда, и, в основном, от рака. А что же делаю я, праздно шатаясь здесь? Все равно, это один из двух лучших периодов моей жизни. Первым, конечно же, было детство, когда я гонял по фермерским землям в любую погоду. Я не говорю, что самый счастливый: самыми счастливыми были годы, когда росли наши дети. Но лучший.

Мне теперь семьдесят семь. 77. Это хорошее число: свистящая аллитерация семидесяти семи наполняет рот. Попробуйте произнести. Вам не удастся увеличить темп, вам придется дать каждому из слогов слететь с языка в свое собственное время. Я не жду следующего года, когда мне исполнится всего лишь 78. Наверное, я буду тогда скрывать свой возраст. Несколько лет назад я сравнил старение с плаванием на корабле с течью. Я размышлял тогда, а как я буду себя чувствовать, когда вода достанет мне до колен. Это была хорошая метафора, и мне она нравилась, но теперь, когда я дрейфую, она потеряла свое значение. Теперь бывают дни, когда кажется, что я могу потереть ткань бытия между большим и указательным пальцами.

Смерть. Моя смерть. Она уже не так далека, и я должен сказать, что меня охватывает что–то вроде благоговения, когда я приближаюсь к этой пустой … как бы это назвать — стене? Не стене; со стеной сталкиваешься — скорее к пустому ничто, к непостижимому небытию. Легко вообразить мир без меня. Но попытка вообразить меня без мира, конечно же, заводит воображение в тупик. Мертвый тупик.

Обладая неумолимой волей к существованию, наполняющей все живущее, можно ожидать, что придешь в ужас. Я странно равнодушен. Уильям Баррет ( Иррациональный человек ) говорит: «Тот, кто не боится смерти, никогда не жил». Возможно. Возможно, я ввожу себя в заблуждение. Увидим непременно.

Когда я учился в третьем классе, мне предложили «зайти к директору школы». Я шел по ступенькам в его кабинет с тяжестью в животе. Но там, во время беседы, когда говорил больше Великий Человек, передо мною первый раз мелькнуло представление о современном уме, о светском/манипулирующим типе мышления, которое ведет свое происхождение, как нам говорят, от ученых и художников Ренессанса.

Директор ознакомил меня с моими каракулями, показывая, как испортился мой почерк с начала года. Демонстрируя это, он вполовину согнул первую страницу, чтобы я мог сравнить ее с также сложенной половинкой последней страницы. «Смотри, мальчик, — сказал он, — насколько твой почерк стал хуже!» Я был поражен: он смог показать мне нечто из двух разных дней моей жизни одновременно друг с другом. Этот умный человек смог свернуть само с собой время.