Ван Мэн - Избранное

Мать Ни Учэна усердно поощряла курение, да и сама не прочь была сделать пару затяжек. И все же себя она контролировала и не позволяла поддаться искусу, потому что после переезда в Тяоцунь она стала единственной опорой разваливавшейся семьи. Она не могла и не имела права впадать в крайность, тем более допустить душевную болезнь. Она не позволяла себе витать в облаках, как делал это ее непутевый муж.

Пристрастие к опиуму настолько завладело душою Ни Вэйдэ, что ему уже не могла угрожать никакая другая злая сила. Этот робкий человек, перед любым и каждым испытывавший страх, сейчас всем был доволен, со всеми соглашался. Кроме доброй затяжки, ничего другого у него в жизни не осталось. В семье рассказывали, что однажды, решив продемонстрировать свою смелость, он заявил, что зарежет курицу. С помощью слуг, старавшихся поддержать его решимость, ему удалось поймать птицу. Он схватил ее за крылья, поднес к шее трепыхавшейся птицы остро наточенный нож. Всего одно легкое движение ножа — и его первый опыт мясника мог бы успешно завершиться. Но в самую последнюю минуту Ни Вэйдэ вдруг проявил слабость. Рука его как-то обмякла, то ли его пронзила жалость к птице, то ли силы оставили его оттого, что перед этим он накурился опиума. Нож упал на землю, а курица вырвалась из рук. Расстроенный, он вернулся в дом, лег на кан и поспешно набил трубку опиумной пастой.

Ни Вэйдэ все больше и больше терял силы. Но тем не менее во второй год эры правления Сюаньтун [39] Эра Сюаньтун («Всеобщее единение») — 1908–1912 гг. его жена понесла. Вся семья восприняла эту новость как событие великое и счастливое, которое можно объяснить лишь одним — благоприятным веянием ветров и удачным течением вод. Как видно, переезд на новые места оказался на редкость удачным и принес семье благополучие. Но к зиме Ни Вэйдэ занедужил. У него появилась сильная одышка, его постоянно душили приступы кашля, а в мокроте появилась кровь. С утра до вечера он лежал на горячем кане, прикрывшись шубой, но все равно его колотил озноб. В январе третьего года эры Сюаньтун мать Ни Вэйдэ отошла в мир иной. Ни Вэйдэ, несмотря на терзавшую его болезнь, справил обряд похорон по всем правилам: положение во гроб и ношение траурных одежд, оплакивание праха и вынос тела, несение траурных стягов, «сокрушение глиняного таза» [40] Один из элементов похоронного обряда, когда несущие траур разбивают глиняный таз у входа в дом. и, наконец, само погребение — все было соблюдено как следует. После похорон Ни Вэйдэ совсем занемог, стал все чаще харкать кровью, слег в постель и больше не поднялся. В марте бедняга умер, и душа его, как говорится, отлетела в темное царство. Его вид перед кончиной был страшен — мешок, набитый костями, живой скелет.

Жена Ни Вэйдэ на пятом месяце беременности похоронила свекровь, а на седьмом — мужа. Страдала она жестоко, плакала несколько дней кряду, руки хотела на себя наложить. Но вот горестные события остались позади. Сейчас она носила в себе дитя, и это наполняло ее странным чувством, в котором соединялись страх, неприязнь и в то же время горячая любовь.

Немощный и жалкий Ни Вэйдэ после своей женитьбы почти не жил с женой, и эта статная крепкая женщина с головой окунулась в домашние заботы, обуреваемая мыслями, как спасти семью от полного разорения. Струны супружеской любви, тем более любви «запретной» — на стороне, не находили отзвука в ее душе. Она оставалась равнодушной и холодной. Она не только не слышала зова страсти, но испытывала к ней отвращение и даже презрение. И все же она забеременела, однако почти сразу потеряла и мужа и свекровь, что наполнило ее душу недобрыми предчувствиями. Но оставался ее долг по отношению к предкам семьи, который она отдала бы рождением ребенка. Мысль о ребенке рождала осознание особой миссии, торжественной и священной. Муж умер, но он оставил частицу своей плоти в ребенке, и это придавало жизни особый смысл.

В третий год эры Сюаньтун за три месяца до Синьхайской революции семя Ни Вэйдэ созрело — на свет появился Ни Учэн, на котором, как ни странно, нисколько не отразились страдания матери в связи с кончиной близких людей. Он рос здоровым и крепким мальчиком — словом, весь в мать, однако ясности ее ума он все же не приобрел. Хотя умом он едва ли уступал другим детям, разве что совсем немного. Когда ему было семь месяцев, у него появились первые зубки, а на ноги он встал, когда ему не исполнилось и годика. Через полгода его отнесли в уездный город, где в «заморском доме» (так местные жители называли единственную в городе амбулаторию при католической миссии) ему сделали прививку оспы. В четыре года он уже умел писать свое имя, в пять — пошел в частную школу, а в девять лет поступил в «заморские классы» и, как только начал учиться, сразу же увлекся статьями Лян Цичао, Чжан Тайяня и Ван Говэя [41] Лян Цичао (1873–1929) — крупный общественный деятель, философ, литератор, один из зачинателей движения за реформы; Чжан Тайянь (1869–1936) — видный общественный деятель, литератор и ученый, принимавший в начале XX в. активное участие в революционно-демократическом движении; Ван Говэй (1887–1927) — известный теоретик литературы и искусства, стремившийся соединить традиционные понятия китайской культуры с категориями западной эстетики. . Когда ему стукнуло десять, мать повезла его в дом бабушки, своей матери, где он познакомился со своей двоюродной сестрой — дочкой дяди, девочкой с крохотными спеленатыми ножками. Встреча с родственницей и ее бинтованные ножки так глубоко поразили его, что он посмел тут же объявить себя открытым противником бинтования ног. Охваченный благородным порывом, он со слезами на глазах заявил, что этот обычай дикий и глупый. Этими словами он кровно обидел своего дядю и крайне испугал мать, которая увидела в его поступке проявление злой силы. Ей тут же вспомнились жуткие крики, которые она постоянно слышала по ночам в старом доме в Мэнгуаньтуне… Какой же грех совершила семья Ни в прошлом? Какие грехи совершили ее собственные предки, если ей выпало стать одним из членов несчастливого рода?