Андрей Ветер - Стеклянная тетрадь

Я родился давно, но жизнь моя оказалась коротка…

Тот вечер не предвещал ничего неожиданного, но когда Ольга Алексеевна открыла дверь, то увидела перед собой кипевшего злобой мужа, который едва не сбил её с ног. Он свирепо сверкал глазами, кипел, размахивал длинными руками, кричал что–то сумбурное и мрачное, по–волчьи вертел лобастой головой. Из всей его гневной тирады Ольга Алексеевна разобрала только одно: он не желал больше находиться рядом с ней.

— Почему? В чём я провинилась? — вопрошала она, в мольбе протягивая к нему руки.

Он продолжал шуметь ещё некоторое время, быстро шагая из угла в угол и будто не слыша её вопросов, затем внезапно замолчал, и исчез, хлопнув дверью и бросив на прощанье: «Пропади ты пропадом!»

— За что? Почему вдруг? Как же наши дети? — тупо шептала Ольга Алексеевна, уткнувшись головой в дверь, словно эта дверь могла разъяснить ей случившееся. Ответа не было. Пространство квартиры заполнилась глубоким непониманием и пульсирующим чувством непоправимой трагедии.

Отношения Ольги Алексеевны с мужем были далеки от идеальных. Впрочем, идеальных отношений не бывает; люди полны ошибок и обиды друг на друга, и это отягощает жизнь.

На руках у Ольги Алексеевны остались трёхлетняя дочка Катя и пятилетний сын Сергей.

Через неделю после ухода мужа Катюша заболела. Ольгу Алексеевну в срочном порядке вызвали в детский сад, сказав, что у её дочки отравление.

— Что случилось? — не понимала Ольга Алексеевна. — Чем вы её накормили? Почему её постоянно тошнит?

— Дело не в еде. Мы делали прививки. Возможно, у неё реакция, осложнение… Потерпите, всё утрясётся.

Но ничто не утряслось. Состояние Катюши ухудшалось с каждым днём. Мир вокруг Ольги Алексеевны будто пропитался густыми тёмно–коричневыми красками, сделался вязким, неуютным, страшным. Беспокойство, смешанное с пугающим непониманием всего происходившего, проникало в неё глубже и глубже. Каждую ночь она видела себя в каком–то подземном лабиринте, где она то и дело наталкивалась на сырые стены, из которых торчали мокрые корни деревьев и вываливались скользкие червяки и многоножки.

— За что? — криком звучал внутри неё голос, и от этого крика она просыпалась. Белый потолок с ползающими по нему ночными тенями равнодушно взирал на Ольгу Алексеевну.

Вскоре Катюше сделалось настолько худо, что пришлось вызывать неотложку. Страшное слово «неотложка», всё, что может навеять на человека ужас, притаилось в глубинах этого понятия — внезапная гибель, потеря, непоправимость…

— Какой у девочки был диагноз? — полюбопытствовал юноша в белом халате. — Отравление? И сколько уже дней? Странно. В таком случае, повезём на Соколиную Гору.

Рвота не прекращалась. Глядя на дочь, Ольга Алексеевна впервые поняла всю беспомощность человека, привыкшего верить в свою силу — теперь её материнская сила не годилась ни на что. Дочь содрогалась, спазмы душили её маленькое тельце, но мать — любящая и готовая отдать за неё свою жизнь — не могла сделать ничего. И Катюша продолжала трястись, мякнуть, вянуть.

Нет ничего ужаснее чужих страданий, которые протекают у вас перед глазами. Нет ничего более жестокого, чем сознание собственного бессилия перед лицом этих страданий.

Два дня Ольга Алексеевна просидела возле дверей в корпус, отлучаясь домой лишь для того, чтобы успеть приготовить обед для пятилетнего Серёжи. И вот к ней вышел врач. Он что–то жевал, он был голоден и раздражён.

— Вы мама Кати?

— Да.

— Простите, у вас не найдётся спичек. Страсть хочется курить.

— Что с моей дочерью?

— Не наш пациент. Похоже, надо отправлять в Бурденко.

— В Бурденко? Это что?

— Институт нейрохирургии. Возможно, у неё опухоль.

— Какая опухоль? — почти закричала несчастная Ольга Алексеевна. — Где опухоль?

— В голове.

Это был почти смертельный удар. Ноги Ольги Алексеевны обмякли, согнулись, и она медленно скользнула по стене на землю. Ей почудилось, что один из пауков, ползавший по стенам подземелья в её снах, внезапно присосался к ней и стиснул её горло… Выбежали сёстры, сунули в лицо вату с нашатырём… Она снова увидела листву на деревьях и порхавших с ветки на ветку птиц.

— Зачем они тут? Неужели они могут беззаботно чирикать в такую минуту? Неужели им не хочется замолкнуть?