Андрей Ветер - Стеклянная тетрадь

Начнём с того, что я люблю чёрно–белую графику — музыку линий, и иногда мне кажется, что женщина в графике — это музыкальное произведение, это гармония линий, как гармония звуков… Когда женщина двигается, я не смотрю, а больше слушаю и боюсь, что появится фальшивая нота. Я люблю женское общество, оно меня заряжает, делает более живым. Дело даже не в сексуальных желаниях. Женщина обладает властью, которая простирается дальше материального мира, властелинами которого, может, мы, мужики, и являемся. С женщиной ассоциируется красота, любовь и жизнь. Поэтому для меня, бесспорно, женщина стоит в самом центре мировоззрения. Я долго живу в свободной Голландии, знаменитой своими красными фонарями, где почти всё побережье — это нудистский пляж, где, как и в Скандинавии, нет мужских и женских саун (есть женские дни, но нет мужских), и может поэтому, в частности, мне кажется средневековая христианская мораль, насаждаемая обществом, бесчеловечна. Ты прав, влечение к наживе, к богатству поощряется, а вот влечение к женщине объявляется грехом… А ведь могло быть всё иначе… Греки и другие народы никогда не прятали своего тела, а что собственно прятать (прятать нужно только заплывшие жиром безобразные тела)… Даже сам половой акт, это больше способ медитации, ведущей к потере контроля над своим телом, это желание раствориться в красоте, утонуть в этой музыке… Но в этом то и суть настоящей морали — сделать человека низменным вечно кающимся грешником, превращая красоту в средство наживы, заменяя прекрасное неким peepshow (2 евро/мин)… Приятным является тот факт, что у тебя бродят похожие мысли. Пока я не нашел лучшей опоры для своего мировоззрения, чем ту реальность, которой является истинная женщина, данная нам в ощущение в своем образе, звуках, движениях, реакциях, дающая тепло (душевное тепло–любовь) и смысл жизни. Именно отсюда я и строю (в голове) свою метафизику…

Возвращаясь к началу, скажу, что не знаю почему, но мне бы хотелось, чтобы ты знал об этом.

Пока! Саня.

03.04.08

Саня! Здравствуй, дружище!

Признаюсь, твои слова про «уход по–английски» меня поначалу напугали. Куда, думаю, ты собрался уходить? Прощание — вдруг и навсегда?

Потом решил, что это связано и с Одноклассниками, и с моим молчанием… Я‑то с Одноклассников удрал, потому что они (по большому счёту) не оправдали моих ожиданий. Передо мной, когда я увидел знакомые имена из юности и детства, сразу замаячили объятия друзей, поцелуи, долгие разговоры… Но никто ни к кому в объятия не бросился, завязавшиеся было переписки понемногу угасли. Поток первых бурных эмоций быстро иссяк. И у меня тоже… Началось какое–то подозрительное «приглядывание» к народу: кто о чём пишет, кто какие фотки вывешивает и чем похваляется. Оказалось, что почти все для меня — чужие. «Кто ты теперь? Где ты теперь? Сколько у тебя теперь?»… И всё.

Я всегда хотел, чтобы рядом (или в пределах досягаемости письма) были люди, с которыми можно разговаривать искренне и с которыми можно говорить об искусстве. Оказалось, что подавляющее число людей склонно говорить только о благосостоянии. Всё у них крутится только возле этой темы.

Мечты о возвращении друзей быстро рассыпались, потому что все мы теперь стали совсем другими. И я другой стал. Чрезмерно требователен к людям, категоричен, легко отворачиваюсь, если вижу невнимание к себе. Как писатель, я очень раним, и меня жутко задевает, когда самые близкие знакомые (теперь уж не скажу «друзья») меньше всего видят во мне то, что для меня было важнее всего в последнее время. Я имею в виду литературу. «Нет пророка в своём отечестве, не лечит доктор в своей деревне…» и так далее.

Раньше я держался за людей. Теперь — нет…

Но едва почувствую внимание к моему творчеству, я готов броситься к человеку на грудь. Мне не нужно, чтобы ценили меня (что я есть?), мне нужно, чтобы ценили плоды моего труда, потому что весь я вложен в мои книги… Я не нуждаюсь в похвале (на хрен она мне сдалась!), но я нуждаюсь в разговоре. Иногда готов сидеть в компании полудурков — лишь бы хоть кому–то вывернуть душу. Мои книги — это просто мои разговоры… Выговариваюсь, когда назреет…

Были бы в достатке собеседники по жизни — не было бы моих книг, весь ушёл бы в разговоры и споры. Но не оказалось в последние пятнадцать лет людей, с которыми можно общаться, поэтому я отдался бумаге. Она принимает меня без сопротивления. Она — стала ближайшим другом. Или просто гарантированным приёмником моих переживаний, размышлений, излияний… Иногда молчаливый слушатель важнее надёжного друга, который выручит из беды…