Катя Ткаченко - Ремонт человеков[Иллюзии любви и смерти]

Николай Александрович — мой отец.

Будем считать, что он мой отец.

Но зачем муж хранит дома эту дискету и кто написал этот текст?

Сам он не мог этого сделать, он может сделать все, что угодно, но только не это.

Это могла сделать Майя, а мог и Н. А.

Так называть его проще, Н. А., а не Николай Александрович.

И почему–то мне кажется, что это сделал именно он, а не Майя.

Но если Н. А. мог написать один текст, то мог написать еще и множество других.

И они могут быть не на дискетах в чьих–то столах.

И в этих текстах может быть что–то, что поможет мне решить, что делать дальше.

Если, конечно, я найду их, вот только я не знаю, как это сделать.

Можно пойти в библиотеку, но я не была в библиотеках со студенческих лет. И потом — я даже не знаю его фамилии.

Я не знаю фамилии человека, который может быть моим отцом, у меня с детства была фамилия матери, по крайней мере, до того момента, пока я не вышла замуж.

Можно зайти в книжный магазин, бывает, что на книгах печатают фотографии авторов, это уже теплее, демоны недовольно начинают хрюкать и вновь показывать свои коготки.

Я понимаю, что все это бред, но в последнее время таким бредом стала вся моя жизнь.

Если кубик Седого на какое–то время перестал работать, то это не значит, что я должна ждать. В апатии, в прострации, в полном бездействии.

Наоборот, я должна действовать, пусть даже все, что я не предприму, ни к чему не приведет.

Я иду по улице и ищу глазами книжный магазин. Любой, который встретится на моем пути.

Обычно я не хожу по книжным магазинам, поэтому и не знаю, что тут есть поблизости.

Но что–то есть, что–то просто обязано быть, иначе демоны не вели бы себя так по–хамски.

И я нахожу, я вижу большую вывеску, я убыстряю шаги.

Снег внезапно перестал и наступила какая–то странная погодная пауза.

Хотя он может пойти снова, как может пойти и дождь.

Я дохожу до магазина и ныряю под еще не освещенную вывеску.

Буквы зажгутся часа через два, когда начнет темнеть.

И когда мне надо будет быть дома, куда мне пока совершенно не хочется.

В магазине странно пахнет, пылью и чем–то кисловатым, наверное, так пахнет бумага.

Магазин большой и я не понимаю, как мне в нем искать.

Много стеллажей и каждый из них уставлен книгами.

Не могу же я подойти к продавцу и сказать: — Вы знаете, я хочу найти книгу, на которой может быть фотография вот этого человека! — и достать из сумочки фотографию, и показать ее.

«Внимание! Розыск!»

Я иду мимо стеллажей и чувствую, как опять начинает болеть голова.

Скорее всего, это тот запаха.

Книг много, очень много и все они враждебно смотрят на меня, будто таят в себе какую–то угрозу.

Поэтому я стараюсь не читать.

Мне хватает своей жизни, чтобы впускать в нее еще и чужие.

Внезапно демоны начинает вести себя совсем уж нагло и я останавливаюсь возле углового стеллажа.

Он забит книгами до предела, нет пустого места.

Они все смотрят на меня корешками.

Я читаю надписи и думаю, что вся эта затея обречена на неудачу.

Что я так ничего не найду, что все это не имеет никакого смысла.

И надо смириться.

Смириться, успокоиться и ждать, пока меня убьют.

Хотя этого мне не хочется, совсем не хочется, а значит, надо копошиться дальше.

Пытаться выжить.

Выстоять.

Или хотя бы — убежать.

Я машинально достаю с полки одну из книг, она называется очень странно: «Упущенный Тунис».

И автора ее зовут так же, как моего отца, Николаем.

А фамилия мне ничего не говорит, но я ведь не знаю его фамилии.

Я открываю книгу и вижу, что в ней нет фотографии.

По крайней мере, в том месте, где их обычно печатают — в самом начале, еще перед самим текстом.

И я закрываю ее и вижу, что с обратной стороны обложки на меня смотрит то самое лицо, которое я впервые увидела с помощью кубика Седого, а потом и на старой черно–белой фотографии.

Точнее говоря, на двух старых, черно–белых фотографиях, на одной из которых этот мужчина снят один, а на второй — с моим мужем.

Тогда еще совсем мальчиком.

И эти фотографии сейчас у меня в сумочке.

Я открываю ее, я достаю черный пакетик для фотобумаги.

И сравниваю фотографии.

Я смотрю на ту, на которой он один, и смотрю на ту, что на обложке книги.

Это тот же человек, только на обложке книги он старше, хотя моложе, чем в жизни.

Сейчас в жизни, когда он в кресле–каталке и ему явно за шестьдесят.

Но на обложке книги все тот же хищный нос и все те же полные и чувственные губы.