Андрей Матвеев - Частное лицо

Деньги, которые у него были, так и остались лежать в кармане брюк, а значит, нечего связываться с общественным транспортом. На такси удобнее и быстрее. Он ловит машину, садится на заднее сиденье и закрывает глаза. Бессмысленный, бестолковый день, все с самого утра пошло наперекосяк. В пиджаке есть несколько таблеток седуксена, самое простое сейчас — принять парочку. Он лезет в карман, но внезапно раздумывает. То ли боится, то ли что еще, но отдергивает руку от кармана, будто в нем раскаленная печка. Да, он на что–то надеялся эти два неполных года, потому и боль была непостоянной. То она есть, то проходит, сегодня плохо, завтра, наверное, будет лучше. Но больше завтра не будет. Точнее, привычного завтра, такого, как все это время. Неизвестное, неведомое, еще множество слов с частицей «не». Это так же ясно, как и то, что он все–таки ненавидит ее. Он. Ненавидит. Ее. И он больше ее никогда не увидит. Это тоже ясно. Такси подвозит к самому дому, он дает шоферу трешку и выходит, не дожидаясь сдачи. Спица, игла, заноза привычно ноет под давно не сменяемым пластырем. Вот и дверь в подъезд, он на секунду останавливается и смотрит через плечо на улицу: безмятежно горящие люминесцентные лампы создают полную иллюзию того, что прошлое, должно быть, окончательно погребено.

Он спустился по трапу, повесил сумку на плечо и быстро зашагал к выходу с поля. Багажа не было, так что можно сразу идти на экспресс. Все время только и делает, что куда–то летает. Совсем недавно вернулся из Симферополя, а теперь вот снова. Впрочем, это значит, что он увидит ребят. Еще до того, как. Да, правильно, до того, как Шереметьево‑2 — аэропорт имени Кеннеди, Москва тире Нью — Йорк, СССР — США (и все это через Италию). Он соскучился по Марине и совсем не против увидеть Александра Борисовича. Милейший Александр Борисович, скажет он, вы чудесный человек, а жена ваша просто гений чистой красоты. Летите один, милейший Александр Борисович, скажет он, а жену оставьте здесь, можете и с дочерью, в Бостоне найдутся получше, это я вам обещаю!

(— Здравствуй, Саша, — говорит он в телефонную трубку, вольготно расположившись в любимом кресле своего давнего приятеля, о котором вспоминает только тогда, когда необходимо посетить столицу. Приятель не обижается, приятель все понимает и сваливает на него заботу о своих кошках — у него их три. Сам же сидит и пишет диссертацию. Выдуманный образ Джона Каблукова в нереализованном произведении российской словесности. Именно российской, а не советской, именно словесности, а не прозы. Впрочем, все остальное еще более загадочно. Но побоку приятеля, мелькнул и исчез, в окружении кошек и с ненаписанной диссертацией в руках. Оставим лишь кресло, пусть он все еще сидит, вольготно расположившись, в старом, добром, еще дореволюционного изготовления монстре, и говорит в телефонную трубку: — Здравствуй, Саша…)

Саша не удивился. Более того, Саша даже обрадовался. У Саши грустный голос, а почему — не совсем ясно. Марины с Машкой нет дома, но если хочет, то может приезжать прямо сейчас. Нет, нет, говорит он, рассматривая коллекцию трубок, которую собирает приятель, сегодня я никак не могу, а завтра и послезавтра у меня дела, так что… Да, говорит Саша, давай, договоримся на послепослезавтра, мы тебя будем ждать к обеду. Он кладет трубку и думает, что сделает приятель, если он сейчас разобьет (расколотит, расколошматит) парочку наиболее ценных экспонатов.

(Трудно объяснить, почему отказался ехать сегодня же. Может, просто гордость провинциала. Или же — что будет точнее — провинциальная гордость тайного поклонника чужой жены, причем без пяти минут/пяти — предположим — лет, необходимых для получения Грин–карт, подданной другого государства. Все это не суть, главное, что сам отсрочил на два дня. Будто знает, что все бессмысленно, бесполезно, напрасно и прочие наречия отрицания. Тип–топ, прямо в лоб, по дороженьке хлоп–хлоп. А можно — топ–топ. По дороженьке топ–топ. Интересно, будет он выглядеть жлобом, если привезет Марине цветы? А Саше — водку или шампанское? А может, и то, и другое? Подумав, решил, что жлобом выглядеть не будет, а потому надо остановиться на бутылке хорошего шампанского и букете роз. Провинциальный шик провинциального поклонника. Столичная дива благосклонно принимает подарки, но не более. Продолжения нет, и никогда не последует. Роман подходит к концу, и навряд ли им еще придется сидеть вокруг когда–то черного, а ныне буро–коричневого столика и говорить о смерти Романа. Роман — Романа. Анамор–намор. Зовите меня Онремонвар.)