Андрей Матвеев - Частное лицо

— Ну? — она оборачивается к нему. — Кончил дурить? Он сдался, ему нечего сказать, он оказался слаб и вместо убийства готов совершить очередное самоубийство. А может, и не готов. А может, уже. Очередное. Безо всякого «Заура о–о–о». Отцовские патроны остались невостребованными. На солнце набежала тучка, полдень давно миновал, интересно, сколько он торчит здесь?

— Уже два часа, — говорит Нэля, поглядев на свои маленькие часики, — мне пора обедать.

Он послушно встает со стула, на котором незаметно для себя оказался во время фелляции. — Ширинку застегни, герой, — уже спокойно и уверенно, с ощущением собственного превосходства, говорит Нэля. Его бьет током. Я все же убью ее, не сегодня и не здесь, может, годы спустя, но я сделаю это, думает, идя вслед за ней через зал книжного абонемента. Здесь он впервые увидел ее. Это было меньше года назад. Меньше года. Меньше. Года. Он увидел ее меньше года назад и стал гадом. Года–гада. Дальше слово награда. Каждому гаду своя награда. Но это тоже — годы спустя. Она снимает халатик, о чем–то ласково говорит с коллегой–библиотекарем. — Я пойду поесть, — доносится до него. — Конечно, Нэличка, конечно. — Она выходит из дверей первой и начинает спускаться по лестнице. Он испуганно оглядывается по сторонам: следов палача не видно, но лучше поостеречься, отсрочить, отложить, отдалить на какое–то время. Сладостно и мучительно ноет натруженный пах. Нэля быстренько сбегает по лестнице, ее крепкие ягодицы заманчиво круглятся под черной шелковой юбкой. Если выстрелить сейчас в нее, то попадешь прямо в спину, пуля засядет в крестце, и она рухнет в самом низу лестницы с долгим и отчаянным криком. Но можно и ножом, вот он летит, посверкивая на солнце, вонзается меж лопаток и следует все тот же крик. Долгий и отчаянный. Солнце окончательно скрывается за облаками, он берет ее голову и целует в холодеющие губы. Сирена милицейской машины. Я любил тебя, Нэля, говорит он, протягивая руки и ожидая лязга наручников. Палач выходит из незаметной двери в соседней стене, бережно прижимая к себе черно–красный футляр с топором: — Что, уже пора?

— Ты в какую сторону? — спрашивает Нэля, весело помахивая сумочкой.

Он показывает в сторону автобусной остановки. — Не сердись, миленький, я бегу, — и она быстренько целует его в щеку. — Забеги как–нибудь, только на работу, домой не надо. — Ресницы делают резкий и решительный взмах, а потом томно падают, как бы говоря, что отныне они — он и она — одна шайка, соучастники, повязанные на мокром деле. — Думаю, еще увидимся, — решительно заканчивает Нэля и энергично идет вниз по улице, в противоположную от автобусной остановки сторону.

Увидимся, — запоздало говорит он в пустоту и чувствует, что игла, спица, заноза окончательно проткнула грудь и вышла из нее на добрых два сантиметра. Проводит рукой по рубашке и смотрит на красные кончики собственных пальцев. «Вот и свершилось, — думает он, — но мы обязательно увидимся».

Сень–тень, все так же, только расклад другой. Он сидит за круглым, когда–то черным, а ныне буро–коричневым столиком и уплетает прощальные абрикосы. Последние–прощальные, последние в этом году, запоздалые, отошедшие, прощальные в этом сезоне, то есть отвальные, на уезд, напоследок. Круг вновь замыкается. Последние–напоследок. Послед. По следу. Совсем недавно они сидели здесь втроем и говорили о смерти Романа. Прошло каких–то двадцать с небольшим дней. Пора брать новый след. Сень–тень, вот плетень. Вместо плетня аккуратный каменный заборчик. Заборчик–забор. Он летит за борт. Обвитый виноградом, плющом, хмелем и еще неизвестно чем. Летит один и уплетает прощальные абрикосы. Ребята уже в Москве, вчера вечером звонили хозяйке. Ехали три дня. Через Симферополь (слишком много пирамидальных тополей, сухо и пыльно, день еще не разгорелся), Джанкой (все то же, только день успел разгореться), Мелитополь (маленький, уютный и сытый город с множеством мух), Запорожье (дымящиеся трубы как отрыжка индустриализации), Константиновку и Лозовую (скользящий прочерк ночи), Харьков (непонятный город харчей и хорьков, харчащихся хорьков, если точнее), Белгород (пауза на смену колеса), Курск (Курская магнитная аномалия, Курская дуга, курские яблоки), Орел (отчего–то запавшие в память никогда не виденные орловские рысаки), Тула (естественно, что самовары, пряники и оружейных дел мастера, да еще пьяный гармонист, играющий на тульской трехрядке), Серпухов (ближе), Подольск (совсем близко), Москва (атлас можно закрыть и убрать на полку, а грязную и умаянную машину поставить в гараж). Он как раз пил у хозяйки чай, и ребята попросили, чтобы он тоже взял трубку. Далекий голос Александра Борисовича. Далекий голос Марины, Связь плохая, приходится кричать. Почти. Почти кричать. То есть еще не крик, но что–то около. Повысив голос. На повышенных тонах. Форсируя речь. В горле начинает сохнуть от напряжения. Как доехали? (Связь по радио, связь по радио.) Хорошо. (Связь по радио, связь по радио.) Как погода? Продолжается все та же связь все по тому же радио, механический женский голос с металлическими модуляциями. Повесили трубку, пожелав спокойной ночи. Хозяйка тоже желает спокойной ночи, а он идет пройтись. Вниз по лестнице и в парк. Неясные, бесшумные тени летучих мышей. Какая–то парочка выгуливает черного пуделя. Подбежал, обнюхал, облаивать не стал. (Марина уже вымыла Машку и стала готовить ванну Александру Борисовичу. Прекрасная хозяйка, о себе думает в последнюю очередь. Моросит дождь, самый конец Каширского шоссе, тьму–таракань, большой, нахохлившийся, многоэтажный дом, Сначала жили в Кунцево. Хотя лучше сказать «вначале». Вначале жили в Кунцево. Я — кунцевский, смеясь, говорил про себя Саша. Семером в двух комнатах. Потом построили кооператив. Построили–купили. Вот здесь, на этой чертовой окраине. Вода в ванне достаточно чистая, надо налить пены и повесить чистое полотенце. Машка пьет чай и ест печенье. Пьет печенье и ест чай. С дороги ум заходит за разум. Сейчас Машка ляжет спать, потом вымоется и ляжет спать Саша. Потом наступит ее черед. Разбирать вещи — завтра, сегодня просто нет сил. Завтра стирка, магазины, разборка вещей, только в обратном порядке. Разборка вещей, магазины, стирка. Ал. Бор. с утра уедет по делам. Дел много, и его не будет почти весь день. Надо узнать, как с визами, в подробностях. Вызов пришел сразу после Нового года. Идиотская страна, прежде чем ее покинешь, потеряешь последнее здоровье. Впрочем, страна — не родина, родину она любит, только что ездила с ней прощаться. С ней и с дедом, с морем, сентиментально говоря, с собственным детством. Я хочу есть, говорит Александр Борисович, проходя в ванную. Нечего, отвечает Марина. Хотя бы яичницу, укоризненно говорит из–за прикрытой двери Ал. Бор. Яйца должны быть, машинально отвечает она и идет на кухню. На кухне срач. Срам. Содом и гоморра. Не были почти два месяца. Слой пыли в палец. Это, конечно, преувеличение, но пыли много. Сиротливая, неприбранная кухня. В мойке чашка с засохшими следами кофе. Саша пил еще перед выездом, естественно, что не помыл. Они с Машкой уже были в машине, закрывал квартиру Александр Борисович. Смешно, но и она стала частенько называть его так, по имени–отчеству. Как новый крымский знакомый. Очень славный крымский знакомый. Отчего–то глаза становятся влажными. Чайник горячий, не успел остыть после Машки. Зараза, нет, чтобы пыль стереть, попила чай и спать! — Марина, — зовет из ванной Ал. Бор., — помой мне спину!)