Михаил Попов: Пора ехать в Сараево

— Но завтра все же пойдем? — озабоченно переспросил тот.

— Да пойдем, пойдем.

— Ну хорошо, — улыбнулся генерал, явочным порядком возглавивший следствие по странному делу, — история любопытная, слов нет. Остается узнать, зачем он сюда сейчас явился.

Галина Григорьевна смотрела на мужа с особого рода восхищением, ей было приятно, что ее Васичка и здесь полный начальник над всеми людьми и обстоятельства-

— Сейчас? — Настя быстро снизу вверх посмотрела на Фрола, в его лице была обширная растерянность. Девушка чувствовала, что обязана каким–то образом защитить представителя народа от представителя власти. На стороне Фрола была — по ее мненью — какая–то, пусть и не вполне изъяснимая, но правда. На стороне второго — лишь высокомерное барское любопытство.

— Да, хотелось бы узнать, зачем? — стал на сторону генерала дядя Фаня. Это задело Настю, но и помогло тут же придумать связный ответ.

— А он просто побоялся, что его неправильно поняли, что слова его, переданные мною дяде Фане, могли напугать его зря.

— И он пришел объясниться лично? — продолжал возвышаться над тихим безумием ситуации генеральский здравый смысл.

— Да-с! — с вызовом ответила Настя.

— С топором?

— Плотники они. — Голос девушки почти сорвался.

— Барышня правильно говорит? — в пол–лица повернулся к потупившемуся Фролу Василий Васильевич.

— Да, — сказал стыдливо, но твердо плотник. Но и генералу, и прочим осталось непонятным, согласился ли он с рассказом Насти или просто еще раз подтвердил свою профессиональную принадлежность. Генерал открыл рот для уточняющего вопроса, но тут за спиной у него послышались шаги, и «следователь» и остальные с ненормальной поспешностью обернулись. «Калистрат», — прошептал кто–то.

Калистрат, колотя железными набойками в пол, неся на лице скорбно–ироническую ухмылку, прошел к столу, убрал с него остывший самовар, поставил новый, горячий, и, не говоря ни слова, удалился. Это вторжение произвело на всех весьма неприятное впечатление, но никто не счел нужным высказываться по этому поводу.

— Ну так вот что я у тебя хочу спросить, дорогой мой Фролушка, как изволит называть тебя… — продолжил взятую на себя роль генерал.

— Давайте оставим его в покое, — снова встала у него на пути «внученька», — сколько можно, извините, Василий Васильевич, издеваться над человеком?! Это просто поветрие в воздухе такое. Мне и то мысли разные в голову лезут.

— Какие же? — весело, но со значением спросил Аркадий.

— Таким тоном бравые гусары шутят с синими чулками, оставьте этот тон, кузен, — резко ответила она ему. Отбритый студент нахохлился, но до его чувств никому сейчас не было дела.

— Поветрие, именно поветрие… — начал было Афанасий Иванович, но ему трудно было перебить разошедшуюся Настю.

— Вот Калистрат, вы все видели его сейчас, давеча мне и говорит — уверенно так, — что через месяц пойдет на каторгу. Он на выдумки не горазд, сам себе на уме человек, не болтун. А говорил уверенно, очень уверенно. У Фрола что–то из этой же области. Скажите, Евгений Сергеевич, — вдруг повернулась к профессору, — вы ведь ученый, разве такое не случается иногда? Бывает, что находит вдруг на всех такое?

Евгений Сергеевич выразительно пожал плечами, показывая, что тема разговора лежит много ниже его уровня. Но все глаза обратились к нему как к арбитру, и он не мог отмолчаться.

— Я, прошу прощения, не медик. Впрочем, здесь, может быть, и не медицинская проблема, а историческая. Можно припомнить случай, когда целыми народами овладевало своего рода безумие, какие–то предчувствия апокалиптические. Да и наши мужички среднерусские раз в три года готовятся к концу света..

— Конец света, так конец света, — вмешался дядя

Фаня, — но почему для начала надо зарезать именно меня?!

Евгений Сергеевич развел руками.

— Я не убивец, — почти угрожающе заявил Фрол.

— Вы говорите — мужики, — раздумчиво вздохнула Марья Андреевна, — а вот Тихон Петрович час тому назад сказал, что умрет ровно через месяц. Как объявят, так он и умрет, а что объявят, не объяснил. Очень спокойно сказал. И я ему поверила.

— Так он пришел в себя? — заинтересованно вскинулась Зоя Вечеславовна.

Профессор расценил слова Марьи Андреевны как сомнение в свой адрес и начал приосаниваться для того, чтобы заново и наукообразнее все переобъяснить. Генерал, боясь, что он снова овладеет инициативой, вмешался:

— А я считаю, что дело должно довести до конца. Он, — палец во Фрола, — явился, чтобы нечто объяснить, так пусть объясняет. Где и как произойдет то, что, как он считает, предстоит ему сделать и чего он делать не желает. По его словам. Может, нам кое–что станет понятнее. Несмотря на чрезмерную витиеватость, граничащую с косноязычностью, речь генерала показалась всем убедительной. Так часто бывает. «Есть речи — значенье темно иль ничтожно, но им без волненья внимать невозможно».