Виктория Беломлинская: Берег

Наверное, долгая жизнь в северных просторах привила ей нелюбовь к большому скоплению людей, она всей душой пристрастилась к морю, хоть плавать и не умела, но зато оказалась заправской рыбачкой: уговорила Харлампыча продать ей лодку, сама не могла ее в воду столкнуть и вообще в море одна выходить боялась, но в ловле оказалась необыкновенно удачлива, ловко шкерила бычка, солила, развешивала, меняла его то на клубничку, то на огурчики, то на мясо в уваровской столовой, легко покрывая по степи пешим ходом восемь километров до деревни.

Харлампыча скоро стала раздражать удачливость Петровны в ловле, которую та приписывала одной только сотворенной перед выходом в море молитве, а Харлампыч — какой–то непонятной ему жадной хитрости. Он отказался рыбачить с ней и тогда она переметнулась к Лене. Вообще ей всей душой хотелось осуществить здесь на берегу какую–то миротворческую миссию. Возможно от долгой жизни на Чукотке она сохранила в себе много детского. Высокая, статная, густоволосая блондинка с лицом слегка увядшим, но все еще хорошеньким, она к шестидесяти годам не то, что не постарела, но даже просто взрослой не стала: легко обидится, поссорится скоро и бурно, так же легко простит и помирится; легко ужаснется, легко восхитится. И все на свете для нее делится на ужасное и прекрасное, причем и то и другое одинаково волнует воображение.

К прекрасному относится все поэтическое и волшебное: клады, заговоры, молитвы, лечебные травы, тайны звезд и камней, из новейшего — летающие тарелочки и экстрасенсы. К ужасному — чудовищные редкостные болезни, глисты, змеи. убийства, особенно из–за богатства, все виды порчи и прочая дьявольщина. Душа у нее поэтичная до чрезвычайности, она во всяком слове может уловить музыку, даже латинские названия жутких болезней произносит с чувством таящейся в них красо ты.

— Зачем вы Надю в реке моете? — как–то сделала она замечание Лене. — Там же овцы пьют, там могут быть сальмонеллы — и это «сальмонеллы» так с упоением, в растяжку сказала, даже глаза прикрыла.

— Чего там? — насторожился Леня, но узнав, что это овечий глист, опасный для человека, причем смерть от него быстрая и мучительная, назло ей съехидничал:

— Да?! А я подумал цветы какие… Чего вы так говорите, сказали бы просто «глисты». Мы тут, считай, тридцать лет моемся, а было время и пили эту воду — другой- то не было, а живы пока…

Петровна обиделась, губки надула: «У-у! Вредный вы! Вредный, бурят!» — повернулась и пошла. Черная с проседью богатая шевелюра, мягкая Ленина повадка, да рождение на Востоке почему–то утвердили Петровну в мысли, что без бурятской крови в его жилах не обошлось. Но сам Леня ничего такого за собой не знает. Она постояла у кромки густо набежавшего к берегу комка, вслушалась в гомон неутомимо припадающих к воде чаек, скороговорочкой сказала сама себе: «Если чайка села в воду, жди хорошую погоду», и как ни в чем ни бывало окликнула Леню, уже ведущего Надю к дому:

— Леня, давайте лодку спихнем, половим бычка!

— Что ж со мной ловить, если я — вредный бурят. — Ну, Ленечка! Это ж я так сказала. Буряты — они ж хорошие!

— Не ходи! Не ходи с ней! — больная Надя давно ревнует его к белотелой дачнице, один раз в приступе бессильной злобы побила окна в ее доме: долго болтались тогда Леня с Петровной в море, хорошо шел бычок, а вот с того, собственно, дня и началась Надина болезнь. Но, как ни странно, именно над Надей Петровна имела магическую власть.

— Бросьте вы свои глупости, Надя! — говорит она сердито и строго. — Мне что ли одной бычок нужен? Он и вам нужен. Я приду, помогу Лене почистить, ухи свежей наварим! — так у нее все ладно, задорно получается, а, главное, этим вот естественным, без всякого ударения брошенным «Вы» — возвращением чего–то давно забытого — Петровна раз и навсегда взяла верх над Надиной душой.

Еле ворочая языком, полупарализованная Надя любила вспоминать плачевную историю своей болезни: «Я побила окна, а она с моря вернулась и говорит: «Уходи и больше не приходи». Я говорю: «Вот уйду и не приду больше». А она говорит: «И очень хорошо! И еще пойдешь и упадешь!» Я пошла и упала. Вернулась к ней и говорю: «Петровна, я упала!» А она: «И правильно! И еще упадешь!» Я пошла и еще упала… И уж встать не могла…»

Поражая слушателей, Петровна охотно подтверждала рассказ: «Да. Я так и сказала: «Вот пойдете и еще упадете, Надя». Она и второй раз упала». Обе версии сходятся, предсказание сбывается — и перед волшебностью происшествия бледнеет и меркнет обыденный реализм многолетнего недуга.