Виктория Беломлинская: Берег

Гул, весь день стоящий в долине, к вечеру смолк, можно даже лампу вынести и ее не задует ветром. Но чего керосин зря жечь, можно и так посидеть на лавке, посмотреть во все четыре стороны. И Петровна, и Савельевна любят, как стемнеет, усесться спиной к морю и смотреть в степь. Там, где–то на самом ее краю полигон, далекий, неслышный, но в кромешной тьме южной ночи занимающий воображение стрельбой по зависающей цели. Вдруг повиснет над горизонтом яркое, безмолвное пятно и кажется, что это не ракета вовсе, а черт знает что, но вот уже, оторвавшись от земли, летит ей навстречу другая и. если попадет, обе, ослепительно вспыхнув, гаснут; но иногда не попадает, куда–то проваливается и тогда первая, еще немного повисев в воздухе, сама собой тухнет.

— Да. Это ж сколько они денег зазря в воздух пущают, — негодует Савельевна. — Внучек мой Сашка, он же ж в Германии служит, так он, как на побывку приезжал, так он сказывал…

Но Петровну не устраивает такой прозаический поворот дела и, мечтательно вздохнув, она перебивает Савельевну:

— Ой, Савельночка, а я вам скажу: я видела настоящую летающую тарелку.

— Не знаю, шо ты там могла видеть. Я вот сколь ни сижу тут, такого не бачила.

— Так я не здесь же видела, а на Севере. Пошли мы раз за морошкой, идем и вдруг я вижу: я одна, никого нет! Только что было полно народу и вдруг я одна.

— Ну, хорошо, ты мне вот шо скажи: и шо ты в том Севере делала? Деньгу копила, чи шо?

— Ну, что вы, Савельевна, какую деньгу? Я бедная. А вот вы, вы почему к Людочке в Керчь не переезжаете?

— Ага! Вот тут все брось и переедь?! Не-е. Была я раз в той Керчи. У-у, буйный город! Ну, буйный! А поглядеть некуда!

— Как это некуда?

— Не–не. Некуда. Стены кругом.

— Но можно же телевизор посмотреть?

— Ну шо я в том телевизоре не бачила?

— А здесь–то вы что видите?

— Ой, да шо ты гуторишь? Здесь мне далеко видать:

там корова моя Зоя — мне видать, там волухи мои пасутся — мне видать, там кошару видать, там Валькину хату. Машины по–над долиной едут — мне видать. И на море все видать. Так что и не буровь мне…

— А у Люды хорошая квартира?

— Да. Она, как развод сделала, осталась одна с Сашкой, так мы им на одну только стенку полторы тыщи дали. Теперь Сашка с армии придет, я ему на машину дам.

— А говорите, я богатая?! Я‑то бедная! Вот вы, Савельночка, богатая!

— Не. Это какое богатство?! Вот Марченко–кум — так тот богатый был: он как помер, так у него только в хате триста тысяч нашли! От это богатство!

— Да откуда же?

— А от как немцы–то тут колонны гнали, так он брыльянты из ушей аж с мочками рвал!

— Ой, Господи! Разве можно у людей, с мочками, Савельночка?

— Так, Петровночка, то ж какие люди? То ж жиды были…

— Так что ж по–вашему: жиды — не люди?

— Оно може и люди, а только ни те брыльянты, ни те ухи им зараз уж не к чему были.

— Ну, не знаю, какие вы страшные истории на ночь рассказываете.

— Ну, это чего страшного? Вот как его сын женку забил — от то да…

— Как это забил?

— А так, и матка евонная не отняла. Не заступилася.

— Да почему же?

— А потому! Склещились они. Она девкой–то гуляла с ним и вон там в лесозащитной полосе они и склещились. Чабаны нашли их. А куды денешься? Она ревет, народ гогочет, повалили их, как есть, на телегу и в поселок в больницу отвезли. Отмачивали их чи в ванне, чи хде…

— Ну, вообще это бывает, медицине такие случаи известны.

— Во–во. А я шо гуторю? Шо известны. Я брехать не люблю. А только пришлося ему жениться на ней. Куды ж девку после такого позору? Но он видать и не жил с ней, у них и детей не было. А как напьется, так орет «Лесозащитка проклятая!» — иначе и не звал ее. Это нашли–то их в лесозащитной полосе. И бил нещадно. А как батька помер, достались ему деньги–то, тут чего не жить. Батька–то не давал ему шибко по банку бить. Ну а тут, как зачал он убивать ее и орет: отойди, мать, лучше я отсижу за нее, «лесозащитку» проклятую, я из–за нее этим… ну, вовсе не мужиком, значит, стал!

— Импотентом, наверное?

— Не знаю, може им. Только, значит, не нужон ему нихто: ни она, ни хто. А все имел, значит, интерес, раз убил…

— Насмерть?

— А то как еще? А уж о третьем годе, как из тюрьмы вышел, да женился и деток нарожал. Люди видали, не будут брехать.

— Какой ужас!

— Не знаю, может, оно и ужас. а може, еще шо, но вот только ты скажи мне: как это ты, женщина такая самостоятельная, а сама в своем дому ночевать не можешь? Вот я, к примеру, ворочуюсь по ночам, топчан подо мной скрипит.