Юрий Буйда - Ермо

После долгих колебаний честняга Федерик выложил результаты своего расследования Джорджу.

Ермо слушал его с невозмутимым видом. Он уже вставал, передвигался по дому без посторонней помощи, читал и писал, но от взгляда де Лонго не укрылись перемены в облике и поведении писателя. Бросились в глаза плохо стриженные голубоватые ногти на исхудавших желтых пальцах, которые вяло свисали с подлокотников кресла и с которых – «Сам не знаю почему, но они завораживали меня и вызывали острую жалость», – признавался он впоследствии – де Лонго не сводил взгляда в продолжение всего их разговора. Как ему показалось, Ермо слушал не очень внимательно, был рассеян и даже как будто равнодушен, что было для него нехарактерно. Когда биограф спросил, почему Джордж «по существу выгораживает воровку, похитившую ценную вещь», Ермо с кривой улыбкой пожал плечами.

«Судя по всему, – пишет биограф, – Джордж ни под каким видом не хотел привлекать внимание полиции к этой женщине, так поразившей его воображение, что ради нее, даже после того как она обманула его доверие, он готов был пожертвовать самым дорогим, что у него оставалось, – чашей Дандоло. Утешает лишь то, что коварная воровка вряд ли сможет продать произведение искусства за цену, на которую, видимо, рассчитывает: чаша внесена в каталог Джелли…»

Федерико де Лонго был огорчен равнодушием Джорджа – более того, не очень-то скрываемым стремлением поскорее избавиться от гостей. Ермо хотел остаться один. Во что бы то ни стало.

Биограф был вынужден смириться: воля Джорджа была для него священна.

На прощание Ермо вручил ему свою фотографию с теплой дарственной надписью.

Выставив из дома всех, кроме Фрэнка и старушки Луизы, Джордж отныне большую часть дня, а иногда и часть ночи, проводил в треугольной комнате. Записи в дневнике свидетельствуют о бодрости духа: ни одной жалобы, никаких стенаний. Плюнув на внешность, он являл собою в те дни образец мобилизованной творческой воли, сконцентрированной на решении совершенно невероятной задачи: он решил вернуть чашу. К этому его подтолкнуло событие, тщательно зафиксированное в дневнике.

В тот вечер «после долгого блуждания по картине Убальдини» он отыскал автопортрет художника, существование которого он подозревал с самого начала: было бы в характере Якопо вписать себя в хитросплетение сюжета «Моления о чаше». Художник изобразил себя за мольбертом, перед которым, спиной к зрителю, стояла женщина в капюшоне. Лицо живописца было сосредоточенно и даже сурово. Бритый подбородок, щегольские усики и шапка завитых волос не мешали разглядеть печать обреченности на его лице. В зеркале за его спиной отражалась женщина – прекрасная Смерть, протягивающая художнику чашу: сюжет завершен, круг замкнут.

Чтобы прийти в себя после единоборства с «чудовищем», Джордж уединился в треугольной комнате, в кресле у столика с врезанной шахматной доской, отражавшейся в зеркале. С полчаса он провел в полусонном оцепенении, из которого его вывела искорка, на мгновение вспыхнувшая в глубине темного стекла. Ермо встрепенулся и стал пристально вглядываться в зеркало, пока не различил слабое туманное свечение над центром шахматной доски. Он перевел взгляд с отражения на саму доску: ничего не было. Видимо, сказывалась усталость: часа полтора он упорно исследовал картину. В зеркале не могло отразиться то, чего не было в комнате. Что же это было за свечение? Оптический обман? Дефект стекла? Изъян амальгамы? Не исключено, ведь зеркалу не меньше трехсот лет. И в тот миг, когда он уже решил остановиться на этой мысли, в темной глубине зеркала возник круглящийся бок чаши с чеканным ободком, на несколько мгновений из полутьмы выступила вся чаша, и все погасло так же внезапно, как появилось.

«В конце концов я отверг мысль и о неизвестном фотохимическом эффекте, – записал он той же ночью. – Чаша не покидала этого места сто или даже триста лет. Десятилетиями она отражалась в одном и том же зеркале. И сорок лет, изо дня в день, я переживал эту чашу и ее отражение в зеркале. Мы стали – одно. Образ украденной чаши сохранился в зеркале каким-то непостижимым образом, как сохранился он в моей памяти. Кажется, Фичино однажды заметил, что человек есть зеркало всех вещей, растворяющийся в их изменчивости… – И ниже добавил: – Верующие не обманывались, спустя столетия переживая смерть Иисуса на кресте: реальны были их переживания, реальны были и стигматы, сочившаяся из них кровь. Остается пока смириться с фактом, то есть с тем, что мне довелось увидеть и почувствовать».