Юрий Буйда - Ермо

В Давосе он навестил Джо Валлентайна-младшего, умиравшего от рака в клинике своего старинного приятеля доктора Кюршо.

«Я еще шевелюсь, – прошептал Джо, языком отодвинув всунутую в рот пластиковую трубку. – Глянь-ка, как забавно…»

И пошевелил пальцами, глядя на них смеющимися глазами.

Забавно, в самом деле забавно.

Лиз и Джордж виделись редко. Вместе гостили у сына, продолжавшего учиться в швейцарской школе. Иногда Ермо прилетал в Венецию на Рождество. Лиз давно не требовала никаких объяснений, не заговаривала и о разводе. Паоло, Павлик был единственным, кто их связывал, если, конечно, не считать Джанкарло. Мальчик, как говорила Лиз, умел находить общий язык с дядей – так они условились называть Джанкарло, о прошлом которого сын ничего не знал. Они говорили о семействе Дандоло и мореходных качествах гребных судов, о святом Марке и строительстве нового порта в Маргере (разумеется, новым он мог называться разве что в тридцатые годы) – как ни странно, Паоло и впрямь интересовало все это, в их разговорах не было ничего от игры, точнее, это была такая всеохватывающая игра, что включившийся в нее становился лишь пешкой на доске. Иногда Джордж навещал сына один, и они уезжали куда-нибудь в горы, или к постаревшему и скрюченному Дилу, все еще носившемуся с планами преобразования своего издательства, или в гости к Бергману на Форё: домашние издали почтительно поглядывали на двух «великих стариков», беседовавших о чем-то значительном, глубоком, хотя на самом деле они болтали черт знает о чем. Бергман: «Чайки садятся на песок – будет шторм. Болит голова? Может, аспирина?» Ермо: «У меня от аспирина понос, ну его к черту». Бергман: «Тогда, может, виски? Вон в той бутылке – single». И лишь однажды Бергман сказал: «Страсть ко всему здоровому – вот что мне всегда мешало. Многие советовали мне избавиться от нее, ибо она ставит пределы, за которые страшно ступить, а этот страх – не для художника. Надо научиться жить в аду. Давно пора». И они одновременно улыбнулись – каждый чему-то своему. А тем временем Паоло уходил на берег с Ваней-хохотушкой, рыжухой-ровесницей со спелой задницей и вызывающим вымечком: «У меня грудь волосатая, не веришь? Волос не будет, если я покажу ее мужчине. Пауль, ты уверен, что сыграешь эту роль?» Сын никогда не выражал своего отношения к тому, что происходило между отцом и матерью. Спокойный улыбчивый парень, отравившийся наркотиками. Из любопытства. Случайно. Да-да, случайно, черт возьми, – но он уже знал, что ответит Лиз: «Джордж, это судьба». Все, у них нету сына. У них никого не осталось, кроме Джанкарло с его пронафталиненными париками и скисшей помадой, кроме них самих, их воспоминаний, кроме их общего ада, где они так уютно устроились… Все полетело в тартарары. Бедный мальчик. Ад из пропастей разверз на ны уста. Это было всегда, но они привыкли жить, ежеминутно ощущая смрадное дыхание преисподней. Все кончилось. Отверзлись ржавые. Но и подъезжая к Венеции, он еще не знал и предположить не мог, что возвращается в этот город навсегда.

На фотографии – она датируется весной 1974 года – запечатлены Ермо, Лиз и Федерико де Лонго, критик и биограф великого писателя, – только что вышла его семисотстраничная монография, посвященная жизни и творчеству писателя.

Начало мая, канун дня Егория Храброго.

Джорджу скоро шестьдесят, но он уже старик – правда, красивый старик, с великолепной осанкой, густой седой шевелюрой и строго прочерченными белыми бровями на геометрически правильном лице.

Рядом Лиз – вот ей-то не дашь ее лет: моложава, с выразительными глазами и чистым высоким лбом, в темно-сером шелковом платье, обтягивающем ее безупречную фигуру.

За ее спиной – Федерико де Лонго, который тогда носил очки с круглыми стеклами и густую «битническую» шевелюру. Федерико высок и тощ, но и он едва достает Джорджу до ухa.

Фото сделано во внутреннем дворике дома Сансеверино. Свет водопадом льется в прямоугольный проем, обрушиваясь на неподвижных людей и жгуче-белую мраморную статую, рядом с которой на боку лежат носилки и две лопаты.

Именно тогда Ермо приступил к первой перестройке дома, открывшей череду переделок и перестановок внутри дворца и снаружи, словно спасаясь от захлестывавшего дом безумия…

Именно тогда и начали потихоньку пускать во дворец туристов, прилично ахавших и таращившихся на всех этих Беллини и Карпи.

Именно тогда он начал по-настоящему устраиваться во дворце, протаптывать свои тропки в его необъятном чреве, хотя окончательного решения еще не принял.