Таир Али - Идрис-Мореход

О чем поет далекий голос?

Захмелев, Хайдар–эфенди начинает качать рукой в такт музыке, будто дирижирует невидимым оркестром, и, странным образом, этот строгий немецкий романс и чужая речь, резкая и непривычная, звучат как реквием по Вечному Городу, по мягким сумеркам, летящим над черепичными крышами и минаретами, и, вообще, по всему старому миру с его пыльными чудесами…

Хозяин возвращается лишь заполночь. Оглушенный собственным сердцебиением, Идрис–мореход наблюдает за тем, как мадам помогает Хайдару–эфенди подняться по ступеням, ведет его в дом, и ненависть, сложившись из ревности и страха, разрастается в нем, подобно ядовитому плющу.

За плотной пеленой листьев уже больше не видно света.

Закутавшись в темноту, как в покрывало, Идрис Халил неподвижно стоит у окна своей комнаты…

Так проходили дни той осени. Они отлетали, как ржавые листья на мокрые мостовые. В темных водах проливов, как и прежде, отражались белые шале, и зыбкие эти отражения так же призрачны, как и люди, о которых я то ли рассказываю, то ли вспоминаю.

(достаточно одного неправильного слова, и все тотчас рассыплется в прах, разлетится, как отражения дворцов во вспенившейся волне)…

С вершины башни Галата Харут и Марут глядят на Константинополь, постепенно погружающийся в дождливый сумрак. Свинцовое море перетекает в небо, и кажется, будто лодки, курсирующие между западным и восточным берегом, на самом деле плывут по воздуху.

Только люди–птицы знают будущее.

Наваждение.

Дыхание осени почти не коснулось чудесного сада. Облитый дождями, чуть тронутый у ограды медной проседью, он сохранил все краски лета, и каждое утро желтые цветы вспыхивали под сумрачным небом октября. Газоны, подстриженные невидимой рукой, все так же отливали изумрудным глянцем.

Никто в доме, кроме Идриса Халила, не замечает этой извращенной неестественности происходящего.

На рассвете, во время первого утреннего намаза, прижимаясь лбом к молитвенному коврику, раскатанному на полу комнаты, он просит своего непостижимого бога — бога странствий, о возвращении домой. Но дом, отделенный от него многими верстами пути, горами, морем и войной, кажется лишь продолжением сна, прерванного азаном.

В дни, когда многие теряют последнее, Хайдар–эфенди продолжает сказочно богатеть. Он покупает доходные дома, разоренные войной оливковые плантации и лавки на Гранд Базаре. Его магазины и склады ломятся от контрабандных товаров, и деньги текут к нему со всех сторон. А сам он, словно паук, сидящий в центре гигантской паутины, сплетенной за долгие годы, теперь довольно потирает руки и ухмыляется, проверяя длинные столбцы цифр в толстых канцелярских книгах.

— В конце этой войны у меня будет столько денег, чтобы больше никогда не думать о них! — Говорит Хайдар–эфенди, откинувшись на спинку кресла. В руках у него неизменные четки. Полированные бусинки быстро прокатываются под его ловкими пальцами с длинными желтыми ногтями. В гостиной уже затопили камин. Время галопом: на календаре второе декабря. С утра идет дождь со снегом, но по–прежнему тюльпаны, словно фонари, покачиваясь на ветру, продолжают пылать сквозь холодное серое марево за окнами.

Мистическая красота неувядающего сада становится все более пугающей.

Два сна, увиденных в один день — как знак Судьбы и Случая.

Первый приснился за час до рассвета.

Мадам Стамбулиа в каком–то полупрозрачном одеянии идет навстречу, неслышно и легко ступая по мокрой траве. Капли то ли дождя, то ли росы скатываются по ее голым икрам, сквозь прилипшую к телу мокрую ночную рубашку просвечивают темные соски. За спиной у нее — целое поле желтых тюльпанов. Она протягивает руку, касается его щеки:

— Уйдем отсюда! Мой любимый…

По телу Идриса Халила пробегает что–то похожее на электрический разряд, и тотчас тюльпаны превращаются в мерцающие огни, затопившие все вокруг до самого неба, а еще через мгновенье он вдруг с ужасом понимает, что это и не цветы вовсе, а глаза: насмешливые глаза Хайдара–эфенди.

Идрис–мореход проснулся от собственного крика.

…Нанизанные на нить яшмовые бусинки быстро текут по кругу, отмеряя замкнутое время зимнего дня.

Второй сон больше похож на галлюцинацию.

Идрис Халил сидит за столом, склонившись над газетой, и, разморенный жаром, идущим от печи, мерным стуком часов и мельтешением рыхлых хлопьев снега за окном, сквозь полудрему наблюдает за тем, как длинные тени, словно отслаиваясь от типографской краски, складываются между столбцами букв в геометрические узоры.