Андрей Агафонов - Ангелы падали

Я много шучу каждый день. Кто хочет иметь много хороших знакомых, должен уметь много и зло шутить. Вчера я был у хорошей знакомой. Она была в депрессии, смотрела косо. Объяснила свою депрессию тем, что перекрасила волосы. Надо же, я не заметил сперва. Разговорились, рассмеялись. Прощались тепло. «Ты мне поднимаешь настроение своей говнистостью», — сказала она на прощание.

Говнистый так говнистый; звучит почти как «шелковистый». Она имела в виду мое стремление казаться хуже, чем кажусь. Я говорил о словах: «добро» — слово из пяти букв, «зло» — из трех. Если бы я записывал все свои шутки, я бы уже написал «Потерянный Рай»…

Итак, о шутках. Летом я переменил квартиру и живописал новое жилище: «Решетки на окнах, железная дверь с кормушкой, часовой у подъезда». Снаружи почти так и было: и решетки, и дверь железная. А внутри… Что я мог вышутить? В сырой квартире, где все мое имущество валялось прямо на полу… Где по грязно–белым шторам ползли глянцевые тараканы… Где раскладушку вместо матраса я застилал свитерами, а наволочку набивал нижним бельем… Там внутри было еще кое–что. Бродящий от стены к стене вихрь ярости и насморка. О, я был королем тогда…

Мне подарили кактус. Горшок был хозяйский, землю я набрал в кулек возле гаражей. Мне скоро 28; я мужчина, что не мешает мне быть (чувствовать себя) старой девой. Так что кактус пришелся кстати. Не хватало только кошки.

Кем же я ощущал себя сильнее — старой девой или королем? Это ведь разные роли. Но с недавних пор я стал настолько силен, что могу расколоть себя на две части, на много частей — и устоять. Я был старой девой — постольку, поскольку у меня были сложившиеся привычки, пристрастия, предрассудки, и они не допускали частого присутствия в моей жизни абы кого. Я сидел у подоконника с кактусом и до самой смерти ждал свою принцессу.

Королем же я был во всем остальном. Я даровал жизнь и смерть своим подданным. Так я был казнен, а после народился заново.

Меня навещали девушки. Иные — с чистыми намерениями: покормить. Одна принесла арбуз. Семечко я воткнул в землю рядом с кактусом и забыл об этом. А через неделю, отдернув штору, воззрился на зеленый стебель: светлый, веселый, наглый, он торчал из горшка, обещая вымахать во что–нибудь колченогое и чешуйчатое.

Конечно, я не предполагал, что в моей прокуренной квартире к январю вызреет арбуз. Но каких–то сюрпризов от этого нелегального наглеца, несомненно, ждал.

То есть, лето не было таким уж безнадежно тараканьим. Хороший знакомый пару раз угощал анашой, и тогда музыка звучала не только вокруг, а во мне: мы плыли вместе, и я не тревожился о том, громко или тихо мы плывем, и что вообще происходит со мной. Я открывал новые значения в музыке, а не в себе; когда я открываю что–то новое в себе, мне хочется побыстрее это закрыть.

Потом появилась и кошка. Как–то у дверей я уже нашел приблудного котенка, накормил, соорудил ему туалетик. Но, взяв его на руки, учуял кислый запах и обнаружил, что в ушах его черно от чесоточных клещей. И я открыл свою железную дверь, посадил котенка туда, где взял — на бетон лестничной площадки — и закрыл свою железную дверь.

А эта кошка была чистенькая. Месяц от роду, простецкого серо–бурого окраса, с белым животиком и серыми внимательными глазами. Я назвал ее — Ленка — Настя, на манер героев латинских мыльных опер, Хосе — Аркадио или Хосе — Игнасио. Одно из этих имен было именем моей принцессы. С теми, кто об этом знал, я шутил: «Я ее (кошку) бью».

И в самом деле бил; когда не мог найти, куда она гадит. Но кошка понимала все или не понимала ничего, и потому каждую ночь неизменно засыпала, урча, на моей груди. Не мог же я ее прогнать.