Андрей Агафонов: Медные люди

— Настя… — говорит он. Настя отступает в сторону, давая ему пройти.

* * *

Московская ночь широка, бездонна, отчаянна. Она бродит между домами. Лужи и листья в лужах. Осень. Старик во дворе смотрит на темные окна и дрочит сквозь вырванную подкладку штанов. Но старика спугивает кошка. А в одном окне светло. Но не от электричества — свет живой, маленький.

И ночь летит туда, в приоткрытое окно, летучей мышью.

* * *

Насте идет свет свечей. Лицо ее делается от этого милым и теплым. И Данила без пиджака похорошел — на нем просторный свитер. Они сидят на кухне, на застеленных газетами табуретах. Здесь же, в углу, в полутьме угадывается раскладушка, застеленная темным клетчатым пледом — вся мебель в доме.

— И ты поверила! — шепотом восклицает Данила. — Поверила, что им нужна шкатулка!

— Конечно, а что же еще?

— Ты… ты глупая, Настя. Кто такой Полоз? «Он не так прост, как кажется,» — передразнивает он незнакомца, — но всегда чуть проще тебя. Кем бы ты ни был… Знаешь, почему? Потому что он — никто! Он — никакой! И в этом, — совсем шепотом заканчивает он, — его сила…

— А ты давно его знаешь? — не выдерживает Настя.

— При чем тут я… Он ВСЕГДА там был, понимаешь? До меня, до тебя, до Жабрея… А сейчас его там нет… потому что они думают, что победили…

— Ты параноик. Кого победили?

— Хозяйку.

— А ведь ты даже не пил сегодня. Данила, милый, если ты приехал только затем, чтобы все это мне напоминать…

Настя замолкает. Данила держит в вытянутой руке шкатулку. Она открыта.

— А как же… та?

— Фуфло, подделка. То есть — камни настоящие, но бессильные. Они ничего не значат. Они не твои. Твои я привез тебе.

— Ты сумасшедший…

Она подходит к нему, сидящему, берет в руки его голову и прижимает к своей груди.

Ночь летает по квартире летучей мышью. Ночь летает под музыку Everything But The Girl :

— I want your love, and I want it now…

Только черные и желтые пятна видны, только из черных и желтых пятен их тела, сплетающиеся на темном полотне клетчатого пледа… а затем летучая мышь задевает крылом пламя свечи, и наступает мрак…

* * *

Раннее утро. Настя потягивается и осторожно, чтобы не разбудить Данилу, встает с раскладушки. Она все так же в белой майке без рукавов, с распущенными светлыми волосами. Кашляя, закрывает окно, ставит на плиту чайник…

Ее взгляд падает на шкатулку. Драгоценности высыпались оттуда и живут на полу, как медузы на дне моря. Машинально, механистично. автоматически — как угодно, но она пропускает голову сквозь нитку бус. И надевает на голую руку браслет. Вертит головой и не находит того, что ей нужно — ей нужно зеркало.

Она выходит в коридор, оттуда в комнату. Она смотрит по сторонам и видит квартиру — всю, целиком. Видит спящего на кухне Данилу, видит, как толстая белая струя бьет из носика чайника, и как сгрудились чемоданы у стены, растянувшиеся словно бы стеной… Видит зеркало. Медленно идет к нему.

И в зеркале отражается — движение, это просто движение, которое необходимо остановить, это просто несколько пятен, но мы успеваем различить:

НИТКА БУС. БРАСЛЕТ. ВЗМЕТНУВШИЕСЯ ТЕМНЫЕ ВОЛОСЫ. ЦВЕТАСТЫЙ РУКАВ.

СТОП-КАДР.

Когда закончился подсчет, стрелки часов показывали пол–второго. Хозяева — партнеры Линца предложили расписать еще партию в преферанс, но он отказался. Отказался и от выпивки. Пристально следил за руками, листавшими купюры.

На пороге обернулся и буркнул что–то вроде: «жена ждет», хотя всем здесь прекрасно было известно, что никакая жена его не ждет. С тех пор, как похоронил мать, Линц жил один в холодной и затхлой двухкомнатной квартире.

В вестибюле, воровато оглянувшись, вырвал газету из приоткрытого почтового ящика. Газета была свежей, пахучей. Сунул в карман пальто.

Ветром ему обожгло щеки. Нога поехала по наледи у крыльца. Шапка чуть не слетела, он поймал ее, стукнув себя рукою в толстом рукаве по макушке. Привычно плохое настроение стало просто отвратительным.

Как и следовало ожидать, машин не было. С тоскою поглядев на угрюмую, черную и скользкую дорогу, кой–где освещенную сутулыми сиреневыми фонарями, Линц решил идти через парк.

Городской парк был гордостью горожан. Летом здесь было зелено и прохладно. Но сейчас был январь. Среди голых деревьев змеились тропинки. Из заснеженных кустов выглядывали деревянные морщинистые истуканы с бессмысленными улыбками на грубо вытесанных желтых рожах. Приезжие, попадая из центра города прямиком в парк, пугались, как маленькие дети.