Павел Мухортов - Повести и рассказы

— Да.

— А твои представления об армии, как говорится, не изменились?

— Причем здесь армия? Это сказано… просто о жизни.

— Ясное дело — стыдно, так сказать, признаться.

— Ошибаешься, Серега?

— Да нет, старик, — перебил Филин раздраженно. — Говори прямо. Сейчас ты сидишь здесь потому что тебя комиссовали, и вбил в голову, что жизни конец. А ты видел, как умирают на руках сослуживцы? Видел?

— Никак нет, готовился и мог увидеть.

— Да-а, готовился, — Филин говорил зло и напористо. Почему–то он стал откровенным? Может обиделся на Ткачука? А может не терпел фальши, говорил о том, что волновало. Сергей чуть не плюнул. — Готовился… Как? Твои старшие командиры, я говорю о единицах, порой укладывали целый взвод, потому что не могли организовать разведку или не придавали ей, так сказать, значения. Хм… Грамотеи! Не знали обыкновенной топографии: скажем, если встать по течению реки, то справа — правый берег, слева — левый. Такой рассуждал наоборот. Устроил засаду, а банда душманов прошла по другой стороне, вызвал огонь по ним, а своя же артиллерия ударила по своим позициям!

— Честно говоря, у нас на тактике об этом молчали. Случай единичный…

— Да плевать тем парням было единичный или нет! — выкрикнул Филин. — Ты, старик, мягкотел!

— Мальчики, ну что вы спорите? — вмешалась Ирка. — Пришли, чтобы спорить и испортить мне настроение? Тут курсовую надо по психологии продолжать. Лучше пейте чай.

Филин понял, что сказал лишнее, извинился и, взяв кусочек торта, надкусил.

— О–о–о! Ты талант не только по части мазни, но и, так сказать, по кулинарному делу.

— Мазни?! — Ирка изумленно — вспыльчиво стрельнула глазами — так, так. Уже мазни? А вчера, например, ты утверждал, что достойное место моим работам на выставке в Италии.

«Серега изменился. Афганистан словно переплавил его. И Ирка тоже изменилась. И я. Но общее–то что–то осталось между нами?» — думал Генка и, обжигаясь, отхлебывал глоток за глотком.

Ирка делилась наболевшими школьными и студенческими проблемами, Филин своими. Ткачук разговор не поддерживал, ловил свое отражение в пиале и вдруг, словно от почудившегося близкого голоса Лены, который он явно уловил, встрепенулся.

«Знаешь, Иришка, иногда у меня возникает непреодолимое желание уехать куда–нибудь, в таежную глушь или на пустынный берег моря, лысый и безлюдный, чтобы никогда не видеть мерзостей, которые происходят вокруг нас…»

Ирка выключила магнитофон, не желая ворошить воспоминаний Ткачука. — Жан, это ее слова перед тем вечером, в «Нектаре». У меня не было ее голоса и украдкой записала наш разговор.

— Старик, а я тебя предупреждал! — Филин метнул взгляд на Ткачука, точно пронзил насквозь. — Я тебя предупреждал, что она может сломаться, а ты! У–у–у… какая теперь разница…

— Честно говоря, я и сам толком не разобрался, — угрюмо пробормотал Генка. — Объяснить ее поступок трудно. Тайна…

— Когда я узнал, — Филин достал из пачки сигарету, — когда узнал, то было горько и досадно. Конечно, глупо. Я знал ее характер, но чтобы из–за преследований трусливого стиляги? Так Иришка? Она совершила последнюю глупость.

— Глупость? — взорвался Генка. — Десятки писателей и философов повторяли на все лады прописную истину… Стоп! Остановись! Это по их мнению прописную. То безнадежность, то вызов, то сумасшествие. А где суть?

Пиала выскользнула из рук и звякнула по столу.

А правда, где суть? Как я быстро все принял на веру, как быстро согласился с причинами этой глупой смерти. Отставить! Почему глупой? Не была Лена глупа. Не могла она просто так… Есть причина. Должна быть, и она не раскрыта, также, как есть убийство и нет убийцы». Он вдруг вспомнил разговор с Иркой после похорон Лены, вспомнил и обещание, данное на могиле. «Вина убийцы должна быть доказана. Но мной, только мной».

— Вот мы, честно говоря, любим, страдаем, думаем, воюем с кем–то, чего–то добиваемся, короче живем. А что же настоящее?

— Не настоящее, старик, а главное! Оно в простоте.

— Серега, не противоречь себе! Ты говорил, что она чистая, хрупкая, стая, нежная, что может сломаться, а теперь разглагольствуешь о глупости, забывая о чести.

— Да если на то пошло, то я, как говорится, лучше тебя, а салабон, понимаю и честь и совесть, и долг. И награды мои кровью и потом заработаны. Ты сам–то хоть раз умирал от жажды? — он вонзил сигарету в ракушку, служившую пепельницей. — Чувствовал, когда песок скрипит на зубах? А вместо языка каленое, потрескавшееся железо? А я даже чувствовал тогда запах воды. Обыкновенной воды. Понимаешь?