Павел Мухортов - Повести и рассказы

— Так–то оно так… Но я буду неординарным, — заявляет Хомяков.

И в машине, и потом на даче, в комнате с наглухо задернутыми гардинами, когда губы устали от поцелуев, Хомяков ничего не ждал от этой мимолетной встречи. Он исходил из личных целей: насолить Ходаничу, не более, и достиг этого. Но когда Света без утайки, прямо рассказала о родителях. Хомяков загорелся…

Ее отец был коммерческим директором одной из крупных производственных фирм, продукция которой шла на экспорт. Представительная фигура, он частенько курсировал за границу, его имя звучало в изысканных кругах, он имел вес в «высшем», по понятиям Хомякова, обществе. И, поразмыслив, Васька вывел, что схорониться за спину такого тестя, значит, обеспечить себе перспективную карьеру, беспрепятственное восхождение по служебной лестнице…

Потом он передаст Ходаничу, что Света в глухой обиде на него.

Генка дочитал статью и отложил газету. Гложущее оцепенение сковало его. Как будто не он, Геннадий Ткачук, двадцатилетний, красивый юноша, с крепкими умелыми руками, с горячим сердцем и трезвым разумом, читал сейчас о себе, а кто–то другой — изменившийся, больной, неполноценный, которому до конца своих дней сидеть вот так, ни о чем не заботясь, и только томно взирать по сторонам, созерцая мир, сконцентрировавшийся за скрипящим от ветра мерзлым стеклом в узком проеме окна с неряшливо заклеенными щелями, находить в падающем снеге особенную прелесть, вздыхать, вспоминать курсантскую жизнь, как будто никуда не уезжал он из дома за сотни километров, как будто никогда не было бессонных ночей, тревог, выматывающих марш–бросков и того сладостного ощущения вырывающихся строп парашюта, скребущих по спине словно кошка.

И мотор протяжно взвыл в подсознании, и, рассекая лопастями воздух, закрутился винт. Руки его дрожали, никак не могли соединить карабин подвесной системы со скобкой. Мимо, в иллюминаторе заскользили рваные облака. Неведомая сила подняла беспрерывный поток мыслей, бурю противоречивых чувств.

«А вдруг не раскроется? Или вдруг не хватит воли, чтобы сделать решительный шаг?»

Это был страх. Естественный страх перед неизвестностью, и одновременное необъяснимое чувство свободного падения…

Они стоят на нагой вершине волнистой сопки. Мальчишка лет восьми в неуклюжих валенках, до смешного великоватых, отцовских трехпалых рукавицах, курточке, подбитой мехом и в шапке с резинкой. Рядом она в шубке, лисьем колпаке (так он называл ее наряд) с болтающимися лапками, и обшитых бисером унтах, которые отец привез ей с Севера.

Восковое солнце слепит глаза. Больно. Белизна. Миллиарды желтых искр от миллиарда отраженных лучей. Пугающая ватная тишина. Щеки его порозовели от мороза. Орн шмыгаете носом и бормочет:

— Высоко.

Украдкой смотрит на нее. Она горделиво улыбается. Хочется дернуть за лисью лапку. Она прикладывает затейливо расписанную варежку к задранному носу и дует. Поднимается легкий парок.

— Что же ты?

Жуткая белизна. Она делает два приседающих шага по направлению к обрыву. Под валенками туго скрипит снег. Там, чуть пониже, метрах в двадцати, спрессованные тонны из крохотных снежинок, нависли безмятежным козырьком. А дальше скат под крутым углом, так, что если съехать, засвистит в ушах.

Противная белизна. Он останавливается у зловещей трещины в гигантской глыбе. Трещина по краям отливает голубизной. Потом, уползая вглубь, мутнеет, синеет, еще ниже — она фиолетовая и… чернота.

Боязно заглянуть. Мальчишка испытывает чувство страха, самого настоящего, родившегося от неизвестности — что же там — в глубине. Но нужно переступить, подойти к пьяному краю и пргнуть. Прыгнуть назло ей, чтобы доказать, он не боится; и бредни, что это опасно, пугают взрослые.

Она по–прежнему горделиво улыбается. В шаловливых молочно–голубых глазах лукавые огоньки. Они тоже отражаются от снежной пелены, играют, раздваиваются, мечутся в бешенном круговороте. Ее рдеющие губы произносят беспощадное:

— Трусишь?

— Нет?

Он отворачивается и переступает черту.

Идиотская белизна. Говорят, в горах слепнут. У лыжников есть специальные защитные очки, чтобы уберечься от мстительного света, который, оказывается, щедр на жгучие пытки невидения.

Еще два шага. «Смелее», — он подбадривает себя и опять зло оглядывается. Девочка за чертой, смеется, показывает язык, он почти у обрыва. «Дурацкий у нее колпак. Батя сказал, дорогой. Было б чем хвастать».