Павел Мухортов - Повести и рассказы

Вспоминая, Люлин чувствовал неестественную дрожь. Щеки горели, сильно колотилось сердце. «Как чудовищно мы близоруки. Не можем разглядеть сердцевину человека. Словно управляемые спутники несемся в космическом пространстве. Несемся безостановочно. Нам не постигнуть сути движения. Нам становится это доступно спустя несколько лет, а то и десятков лет. Мы летим по заданной орбите, те же, которые пытаются сойти с нее, устремляются к земле и сгорают…»

Люлин взглянул в окно и отвлекся от мыслей — машина въехала в город М-н.

Въехали в М-н, провинциальный чистенький город с десятком новеньких санаториев и лечебниц. Пленительно сияли беломраморные фасады корпусов и было что–то удивительно–радостное и в них, и в добротных двухэтажных особнячках, краснеющих черепицей в горячих еще лучах предзакатного солнца, в каштанах и соснах, с розовато высвеченными кронами, в салатовых под потоками света выстриженных лужайках перед домами, в ухоженных палисадниках, в лесистых парках. И малоезжие асфальтированные дороги казались неуместными здесь, в курортном городишке, словно отставшем от цивилизации, и не нужными, не вписанными в пейзаж — легковые машины, приткнувшиеся у калиток оград и в тени развесистых деревьев возле обочин. Покой. Тишина. Жизнь течет размеренно и несуетливо, как палый лист на речной глади.

Ресторан «Бескит», что значило «Скала», куда они ехали, Люлину представлялся пещерой или погребком. Но вопреки ожиданиям, оказалось, что это — обыкновенный ресторан, ничем не отличающийся от тысяч других курортных ресторанов, без претензий на модную нынче карпатскую хату–колыбу, блочный дом с широкими на манер витрин окнами.

Машину поставили неподалеку от ресторана прямо на тротуаре, втиснув в вереницу стоящих, закрыли и пошли: впереди Гусаров с девушкой, Люлин — немного приотстав, к огромным стекленным дверям.

Шумный ресторан был переполнен. В центре затемненного не слишком просторного зала за сдвинутыми столиками сидели с девушками молодые офицеры, чокались, пили, закусывали, а по краям, как на островках, расположились местные и отдыхающие. Белели салфетки и скатерти. Два черноусых смуглых официанта в белоснежных рубашках с бабочками и в черных отутюженных брюках деловито сновали, разносили на подносах фужеры с пузырящимся шампанским, фрукты в вазах, дымящееся мясо в тарелках. Ребята из ансамбля, славно приложившиеся к рюмочкам, каким–то чудом еще скакали и прыгали с гитарами, от души лупили по струнам из «Москвы кабацкой». В оглушительной музыке и громком говоре подвыпивших людей, в топоте танцующих, стеснившихся возле маленькой сцены, было трудно разобрать слов, Люлин только отметил, что взгляды всех сидевших обратились на них, вошедших, и увидел раскрытые рты. В накуренном зале было неуютно и душно. Дым не истекал из распахнутых настежь окон, и стоял невыносимо спертый синеватый воздух.

В толкотне и дыму они пересекли зал. Люлин вспотел. «Похоже, опасения подтверждаются. Приятненько тут блаженствовать…» Гусаров, разозлившись, вскинул руку и что–то заорал, скорее всего ругательное, закончив на «чи» и «молчать»! Музыканты грянули еще сильнее, кто–то заорал: «Ура!» — и тогда Гусаров схватил со стола фужер и запустил им на сцену. Сразу стало тихо.

— Вот так лучше! — Гусаров невесело заулыбался и, гордясь собой, двинулся, распахнув руки, вдоль столов полетевшим навстречу упрекам: «Куда же вы пропали?» — «Гусаров, как ты смел?» — «Опаздывать?» — «Это свинство!»

— Вредно волноваться, — кричал Гусаров весело. За ним шла Люся, качая бедрами. Люлин, помянув и черта, и Гусарова, натянуто улыбался и вдруг упал посреди зала на колени, воздевая руки над головой:

— Не велите казнить! Велите миловать! Налейте блудному сыну вашему, ибо истина в вине!

— Ага!.. В вине? Догадался–таки, стервец! В твоей вине перед этими людьми, томимыми ожиданием веселья и счастья, которого они не могли вкусить по твоей милости, ибо без тебя не решались. И в том вине, которого слава богу еще из дядюшкиных припасов времен минувших, от которого прозреешь ты и поймешь, грешник, как много потерял, что опоздал. Но домашнего карпатского, учти, вдвое меньше, чем было. Поспешай! — громче еще, чем Люлин, закричал Константин Лева, пухлый телом и белобрысый, круглолицый, с редкими ржаными усами, и хитро суженные глазки его забегали. На протяжении четырех лет учебы в училище Лева славился безобидными и очень смешными каламбурами, которые выкладывал экспромтом. Сейчас игра слов ему не совсем удалась, но он не смутился, раскланялся с пьяной ухмылкой и захохотал тугим басом. Его по привычке тут же поддержали.