Евгений Москвин - Падение [Сюрреалистический роман]

Я редко зажигаю электрический свет, сейчас в комнате темно. Я уже научился видеть, как кошка. Кошка. Кошки… Это слово вызывает во мне неприятное ощущение дисгармонии; в голове начинают появляться странные проблески дикого безумства.

В комнате стоит бесформенная темно–серая дымка. В моем воображении вдруг прорисовывается странный образ некой золоченой статуи в нелепой напряженной позе. Это мужчина. Руки его в героическом напряжении оттопырились назад, мускульные сплетения, похожие на разросшиеся ветви баобаба, вздулись, и кажется, что лоснящаяся кожа вот–вот порвется и опадет вниз непрочной промасленной тканью; колени его неестественно вывернуты в обратную сторону на угол — 90 градусов, противоположный тому, в который сгибаются ноги человека, когда тот принимает сидячее положение; стопы похожи на неподвижные старинные постаменты, покрытые пылью времен, они ровно застыли, плотно прикрепленные к полу таинственным заклинанием каменного амфитеатра, с трибун которого наблюдают бесстрастные лица–маски древних зрителей.

Что это?!.. Я ищу и не нахожу ответа. Потом ищу снова и опять тот же результат.

Я никогда его не найду. Необходимо немедленно отключить внутренний созерцательный компонент зрения. Его фокусы меня не только пугают своей повышенной эмоциональностью, но и рождают бесполезные ассоциации.

Между тем, эта золоченая статуя, вне всякого сомнения, что–то символизировала. Не то ли, к чему я так стремлюсь всем своим существом?

Мне начинает казаться, что мой лоб увеличивается в высоту; это щекочущее неприятное ощущение разливается вдоль локтевых мышц. Отвратительно.

Будильник верещит. Я вскакиваю и толкаю его ногой. Он замолкает. Хорошо бы, если вместо него там лежало трепещущее человеческое сердце.

Теперь я на улице. Я иду медленно, и руки мои спрятаны в карманы плаща. В одном из них как всегда находится податливый мякиш тряпичной куклы. Когда я думаю об ее поролоновых внутренностях, мне почему–то хочется купить гранатовый сок и вылить его на шероховатое изувеченное полотно асфальта посреди улицы. Сам не понимаю, какая во всем этом связь, но знаю, что подобное действие было бы вполне оправданным, — вот если бы мне захотелось выпить этот гранатовый сок, тогда бы я был весьма и весьма насторожен. Меньше человеческих желаний. Раз не умеешь превратить их в пустоту, замени на то, что все привыкли называть абсурдом .

Кукла — добрая штуковина. Я чуть вынимаю ее из кармана, так, чтобы была видна только голова. Это клоун. Нос — красная картофелина, мягкая шляпа в черно–белую клеточку — отполировать и получится шахматная доска; коричневые вышитые глаза уставились на меня, весело поигрывая ресницами, рот изуродован малиновой улыбкой, в которой, тем не менее, нет ни единой человеческой эмоции — это просто так, дотошная имитация того, чего никогда не должно быть, имитация, проделанная никчемной добротой. Кукла счастлива, но по–своему, ровно так, как счастливы все предметы. Я бы хотел залезть внутрь ее головы и жить там окаменевшим сфинксом, общаясь с мелкими поролоновыми пузырьками.

Я снова начинаю думать о гранатовом соке. Знаете, в звуке жидкости, ударяющейся о твердую поверхность, есть какое–то странное слепое равнодушие. Мне приятно думать об этом. Стоп. Опять нежелательная эмоция. Замкнутый круг — все–таки я еще человек.

«Михаил сказал мне…»

«…суть всего этого в том, что…»

«Не хочешь ли немного…»

«У этого чертового Березова полный распад лич…»

«Господи, да что ты на меня так…»

Я слышу весь этот проходящий мимо шепот, который издают шлепающие человеческие губы, и ничего не могу понять. Это хорошо, это отлично… Я уже вполне научился не понимать, абстрагироваться от реальности. Между тем, мое сознание будто бы расчленяется на две половинки, они похожи на продольно разбитую скорлупу; а под сознание выливается в кишечник — я чувствую голод. Нет, только не сейчас! Как совершенны предметы — у них никогда не появляется потребность в пище. И в воде. Им ничего не надо. Они совершеннейшие существа… Я тоже должен перебороть себя, по крайней мере, в этот вечер. Я должен.

Тем временем улицы сменяют друг друга, уплывая в пространственное небытие; гул машин, похожий на звук кипящего молока, становится тише. В темноте ночи проплывают светящиеся головы фонарей — расточительных стражников света.

Я уже совсем рядом с кладбищем, и меня одолевает привычное предвкушение снующего холода. Должно быть такое же чувство испытывают светляки, поедающие лунный свет. Трупный холод укрепляет любое человеческое равнодушие, ибо когда долго общаешься с мертвыми, забываешь о живых.