Брайан Глэнвилл: Олимпиец

Когда она появилась с малышом на руках, он смялся во весь рот, тянул ко мне ручонки, её же лицо замкнуто, губы стиснуты. У первой ступеньки лестницы она остановилась и просто сказала: «Да, Айк?» А Нил всё время лепетал, и я начал говорить с ним, а не с ней. Мне так было легче — всё–таки начало.

Я не спешил. Мы зашли в гостиную, я посадил Нила на колени, играл с ним, смешил его. А что она могла сказать, если его это радовало? Когда её мать встала, чтобы приготовить чай, я понял: первая гроза миновала.

Джил посмотрела на меня и спросила: «Чего ты хочешь, Айк?» А я ответил: «Чтобы ты вернулась».

«Нет, ты этого не хочешь», — сказала она. «Господи, Джил, зачем тогда я приехал?» Она сказала: «Я уже возвращалась. Вот к чему это привело». — «Слушай, но сейчас всё по–другому». Я хотел встать со стула, а она протянула руки к Нилу. Опять он. Она сказала: «Ничего не изменилось» — и прижала к себе Нила, словно боясь, что я его отниму. «Изменилось лишь то, что ты ушёл от Курта. Не волнуйся. Найдёшь кого–нибудь другого».

Я признался: «Я ушёл от него, и от неё тоже». Она спросила: «А ты им сказал об этом? Или просто взял и ушёл?» Потом стала покачивать Нила на колене, и он снова стал смеяться, а перед этим был спокойный и серьёзный, будто понимал, что происходит.

Я сказал: «Знаешь, в чём твоя беда? Ты ни в чём не хочешь уступить». Она ответила: «А твоя беда в том, что ты ждёшь уступок от каждого».

Я не стал возражать. Но то, что сказал ей, было правдой: я ушёл не только от Курта, но и от Хельги. Для меня она была неотъёмлемой частью всего Нюрнберга, хотя они с Куртом не очень ладили. С одной стороны — он, с другой — она, от обоих для меня только вред. С Хельгой дело было не только в сексе, хотя и в сексе тоже, — она подсмеивалась надо мной, над моим серьёзным отношением к тренировкам. Однажды спросила: «Если проиграешь в Токио, что станешь делать? Застрелишься? Точно! Застрелишься из стартового пистолета!» А мне вовсе не было смешно.

К тому же она собиралась в Токио в составе сборной ФРГ. Мне только там её не хватало — будет таскать меня в постель.

Мать Джил принесла чай, потом Джил стала купать и укладывать Нила. Поговорить всё не удавалось. Тут вернулся с работы её отец и со мной, как и её мать, едва разговаривал. Я спросил Джил: давай куда–нибудь съездим, чтобы спокойно поговорить. Но она не захотела оставлять Нила: он стал просыпаться по ночам. И мы снова вернулись в гостиную.

Я сказал: «Слушай, дом я могу быстро вернуть, если тебя это волнует». Она ответила: «Нет, не волнует». — «А что волнует? Скажи, я всё сделаю, как ты хочешь. Или ты думаешь, что я не люблю тебя? В этом дело?» Но она только покачала головой, — мол, всё это безнадёжно.

«Конечно, чёрт возьми, я люблю тебя. Зачем я, по–твоему, сюда приехал? — Я взял её руку, она её не отнимала. — Только не говори, что ты не любишь меня». Она на меня посмотрела со слезами на глазах и ответила: «Сейчас уже не люблю, Айк. Я застыла, ничего не чувствую. Такой я стала после твоего ухода. И если такое повторится, мне конец».

Я стал перед ней на колени, попытался поцеловать в губы. Она отвернула голову, и мне досталась только щека. Я сказал: «Не повторится, дорогая. Обещаю».

Она ответила: «Нет, Айк, сейчас тебе, может, так и кажется, потому что тебе тревожно и одиноко, но ты не изменишься. Я и раньше это знала и всё же вернулась к тебе. Сама виновата. Но больше так не будет. Никогда».

Я сказал: «Чёрт возьми, Джил, сразу после Токио я бросаю спорт; неважно, выиграю там или проиграю». Она ответила: «Опять же это ты сейчас так говоришь. Вряд ли ты уйдёшь из спорта. Особенно если не выиграешь».

«Послушай, — сказал я, — а если я пообещаю, поклянусь, что после Токио со спортом покончено, при всех вариантах?» Но она снова покачала головой: «Бесполезно, Айк. Я никогда не смогу доверять тебе. Надеюсь, ты победишь в Токио, потому что для тебя это значит больше всего на свете. Именно поэтому я и не могу вернуться. Разве ты не понимаешь?»

Тренируясь с Айком последние недели, я стал лучше понимать, какие опасности стоят на пути тренеров. Эти опасности подстерегали и Сэма, и Курта, и всех остальных. Теперь мне ясно, как легко поддаться искусу и взять на себя роль всемогущего господа. Ведь этого хочет сам спортсмен, ему нужно, чтобы с ним обращались, как с ребёнком, чтобы тренер говорил, что делать и когда, заботился о залечивании травм и подбадривал его, всё время давая понять — за ним стоит человек опытный и неравнодушный, способный убедить его, что боль — это хорошо, и, если нужно, вызвать эту боль.