Брайан Глэнвилл - Олимпиец

«Я сделаю всё возможное, чтобы победить в беге на 1500 метров на Олимпиаде. Но даже если этого не произойдёт, я всё равно уйду из спорта. Ведь это будет моя вторая Олимпиада, а требования становятся всё более жёсткими. Люди не понимают, на какие жертвы идёт спортсмен международного класса».

Она разбудила меня в четыре утра. Я спал без задних ног. Мне снилось, что я лечу, Сэм и Курт смотрят на меня снизу, и Сэм говорит: «Конечно, он включил автопилот. Потом я почувствовал боль в том месте, где моё правое крыло соединялось с телом, понял, что дальше лететь не могу и вот сейчас упаду… Я проснулся от того, что Джил трясла меня за плечо.

Она сказала: «Прости, дорогой, но я уже два часа терплю боль». Я подскочил и отвёз её в больницу. Нас там очень любезно приняли. Предложили чашку чая. Потом, когда её уводили, на лице её было такое выражение, словно она хотела просить у меня прощения, будто думала, что уже никогда не вернётся. Мне даже стало страшно. Стоял как истукан, пока не пришла санитарка и не сказала: «Ну, мистер Лоу, незачем волноваться». Я хотел ответить: «Вам–то, конечно, незачем».

Я поехал на стадион — всё лучше, чем торчать дома, но мне было не до тренировки. Я всё время названивал в родильный дом, — наверное, надоел им до смерти. Позвонил своей матери и матери Джил, обе были довольны, совсем не волновались. Но я не мог не волноваться, — ведь всякое возможно, мало ли как повернётся…

Я то и дело отвлекался от бега, всё звонил. Тренировка казалась тяжелее некуда, мне было не до секундомера. Наконец я совсем ушёл с дорожки и сразу побежал к телефону. И узнал: мальчик. Дежурная сказала, что оба они в хорошем состоянии.

Я положил трубку — слава богу, с ней всё хорошо, слава богу родился мальчик. Как ни странно, я ждал только мальчика, — наверное, как любой отец. Думал, чему я его научу, каким он станет.

Вечером я поехал к ним. Джил лежала откинувшись на подушки, удивительно красивая, счастливая, лицо так и светилось. Она вообще часто улыбалась, но как бы с лёгкой грустью. А сейчас улыбка была просто сияющей.

Потом я посмотрел на ребёнка, на маленький пакетик рядом с ней. Я и раньше видел малюток, только, может, постарше. Но здесь лежала белая обезьянка со сплющенным носом, зажмуренными глазками и краснотой вокруг них, а на голове торчал хохолок, как у индейца. Джил сказала: «Он прелесть, да!» Я ответил: «Да, прелесть». Но на улице мне стало как–то муторно, будто у меня что–то отняли.

Дело не только в малютке. Что–то в ней самой, в её улыбке на меня подействовало. Конечно, улыбка была обращена и ко мне, но прежде всего — к малютке, и Джил думала, что и я стану умиляться.

Нельзя сказать, что он не был мне дорог. Я делал для него всё: вставал к нему по ночам, качал на руках и поглаживал спинку, когда у него бывали колики. Но когда я смотрел на них обоих, на то, как она с улыбкой играет с ним, я спрашивал себя: где тут место для меня?

Было бы не так плохо, если бы мы хоть иногда могли принадлежать друг другу; но об этом не могло быть и речи. Иногда мне становилось совсем невмоготу: Сэма я потерял, Джил в каком–то смысле — тоже, а Курт находился в Нюрнберге. Бывало, хотелось плакать прямо но дорожке: бежишь под дождём, голени болят, сверяешь время в конце каждого круга, отдыхаешь и снова пошёл мотать круги по дорожке. Это хуже всякого болевого барьера — бег в одиночку, когда душа не на месте.

Мне было очень тяжело. Я не мог этого перенести. И стал всё чаще наведываться в Нюрнберг: уезжал на выходные и оставался на неделю или уезжал на неделю и оставался на две. Там меня ждали Курт и Хельга. Да. Иногда мне было очень стыдно, но что я мог поделать? Останься я в Лондоне, я бы просто сошёл с ума.

Так проходил сезон, не такой уж плохой, но какой–то пустой, без всякой цели. Потерять можно многое, а стремиться вроде и не к чему. Побеждаешь — это считается естественным. Проиграешь — значит, сдаёшь позиции. Даже мировой рекорд уже не был таким стимулом — он ведь и так у меня, пусть на пару с Купером. Больше заботили другие — вдруг наш рекорд побьёт кто–то из новых? Так оно и вышло. В июле. Новым рекордсменом мира стал Кейта.

Бедный Айк. Сперва — Купер, теперь — Кейта, обыкновенный африканский сержант полиции и отец восемнадцати или девятнадцати детей. Благородный дикарь, примитивный и чистый, не имеющий машины, бегавший всю свою жизнь просто для того, чтобы попасть из одного места в другое. Он улучшил рекорд на секунду с четвертью, и у Айка есть лишь несколько недель до окончания сезона, чтобы вернуть себе рекорд, а нет — придётся мучиться всю зиму. Едва ли он вернёт его в этом году. Он сейчас не в той форме и знает это. 3.54,8‑его лучшее время за сезон, и он проиграл на двух соревнованиях, в Англии и в Швеции.