Евгений Мамонтов - Номер знакомого мерзавца

Я комический персонаж, почти клоун.

«Не дурень, а during», — поправляю, в потоке мыслей, выхватив ошибку. «During…», — поправляется он.

Вечером я выхожу от последнего ученика, считаю дневную выручку, рекорд этого месяца. Я иду абсолютно, до звона, пустой и не способный реагировать на что–либо. Но вдруг на загаженной детской площадке пара, почти подростки, она несколько пьянее, а он с таким насилием над собственным смущением, ловя ее пьяно расслабленную руку, произносит: «…ну, потому что ты мне нравишься, пойдем!» Я просто весь провалился в него, с сочувствием узнав эту неловкость его лжи ради краткого удовольствия; муку от того, что слова, как фальшивая нота — не передают его чувств и сказаны так не к месту, не вовремя; может быть, сказаны не той, чтобы обратить ее в ту, но заклинание не удалось, словом, всю горечь подмены. И шел дальше, баюкая и утишая в себе чужую тоску. До самой остановки, пока не наткнулся на другую, уже взрослую пару, они все прощались, мерцая взглядами и пропустили несколько автобусов и, наконец, простились. Он сел напротив меня.

И вот, в лунатической задумчивости, с лебединой скоростью плывет вдоль вечерних огней заторможенный расцветающим чувством, неравный никому вокруг, кроме, разве что месяца, катящегося так же задумчиво и высоко, в черноте на краю бокового зрения.

(Действие первое: герой погружается в волшебный сон.) Вдохновленный, ищущий подвига и оберегаемый сном как заговоренной рубашкой, он неуязвим для драконьего когтя, басурманского клинка, отравленной стрелы, сберегаемой до срока в колчане завистливого балагура–приятеля.

Красавица всегда заточена в башне, построенной ровнехонько по длине веревки, заткнутой за пояс молодца. И его третий, золотой бросок, третий, золотой удар по последней голове дракона, взрывает восторгом стадион, пришедший на финал суперкубка, и от этого рева, совпадающего с тихим поцелуем, просыпается, воскресая от чар, царевна его сердца.

Бабушка закрывает книжку и целует внука, телевизионщики сворачиваются, фанаты вдребезги разносят кафе…

Но главный сюрприз всегда остается на потом.

И вот пробуждение, нежный пейзаж после битвы… Среди дымящихся голов, обритых Черноморов, поверженных кощеев (брошенных родителей и детей от первого брака)… уже без публики , один на один он смотрит в ее глаза, и в этот леденящий миг понимает, где на самом деле все это время преспокойно скрывалось чудовище…

А они — гении, поэты, маги — обращались её чарами в монстров. И по сути ему стоило искать не её, но их любви. Они в этом понимали по–настоящему. Они были способны стать ради этого драконами в золотой чешуе.

Он не знает (а ведь это просто закон жанра), что царевну в ней убивает уже второе его прикосновение. Она вылетает, как бабочка, оставляя пустой, с бигуди на голове, кокон домохозяйки. И в погоне за упорхнувшим счастьем, он швыряет этот манекен на кухню, пинает и топчет его, превращаясь в то самое чудовище, от которого и освободит ее, и воскресит, вдохнув в нее свою душу, этот мечтательно едущий в трамвае принц.

Иногда я задумываюсь о том, сколько это может продолжаться в принципе? Мне представляется такая картина: я, лысый и шамкающий, сижу в кресле, накрытый до пояса пледом, и сквозь сгущающуюся пелену старческого маразма объясняю Present Indefinite Tense [20] настоящее неопределенное время , которое из грамматического времени уже превращается в мое собственное, в высшей степени размытое и неопределенное, слезящееся старческой катарактой. Я заговариваюсь и вместо грамматических примеров бормочу обрывки бессвязных воспоминаний. А вокруг какие–то люди, дети, то ли мои, то ли чужие. И мне говорят: дедушка, это не урок. Или наоборот: дедушка! Это урок. Возможно, я даю уроки из страха, что меня за ненужностью отправит в богадельню моя непутевая семья. А может быть, я даю уроки в богадельне? Или уже на том свете?

Рассеянный день. С утра читал, прямо в постели ел шоколадный торт и пил кофе, курил. Повертел в руках бумажку с номером телефона, но не стал звонить. Может быть, к вечеру. Еще проще будет зайти в любое время отдать ей пудреницу.

Задумался с улыбкой. Представил ее бредущей куда–то по улице и одновременно глядящей на телефон, как это бывает в наплывающих кадрах в кино. Вспомнил себя — состояние, когда кажется, вот — эта встреча, после нее все уже будет по–другому, начнется настоящее, потому что все переменилось, ничто не может оставаться по–прежнему. И ждешь звонка, свидания, не расстаешься в мыслях с ее образом, будто следящим за тобой благосклонно, и от этого празднично приподнят, параден в каждом движении, как на сцене. И, не дождавшись, выйдя за сигаретами, видишь свою красавицу в солнечном луче, падающем из–за облаков именно на ее голову в сиянии золотых волос, откинутую назад, и своим бесценным взглядом (в котором и нежное доверие и томная податливость) дарящую какого–то хмыря в кожанке, который обнимает ее за талию на автобусной остановке.