Рена Юзбаши - Целая вечность и на минуту больше-2

Я и сам понимал, что когда смотрю на Марьям, то становлюсь уязвимым и все всё понимают.

— Арслан, я все осознаю… — она сглотнула комок в горле, — я понимаю, что мы будем всегда рядом, но никогда вместе… Но зачем так унижать меня? Что произошло бы, если бы ты просто кивнул мне головой? Что? Зачем мне делать больно, если этого можно избежать? Неужели ты не понимаешь, что ситуация и без того крайне болезненна для меня?

— Марьям, мы в любое время можем прекратить встречаться, и я тебя пойму… — «и сдохну без тебя, без моей отдушины, с этой своей работой, с женой, которая теперь еще и изменяет мне», — эти мысли, как неоновые надписи сполохами пронеслись у меня в голове.

— Мы не можем прекратить встречаться, потому что я люблю тебя, а ты любишь меня, потому что ты — мой наркотик, Арслан. Ты этого еще не понял? — она устало проговорила все это и улыбнулась мне. — Ладно, что–то я расклеилась. Ты ужинал, моя «ахиллесова пята»?

— Нет, я и не обедал, честно говоря, — я тоже улыбнулся ей, вытирая с лица ее слезы.

За ужином мы шутили, я рассказывал про свадьбу Байрама, и она постепенно успокоилась. Через час я позвонил домой и сказал, что ночью останусь на работе. В конце концов, кем надо быть, чтобы оставить Ежика в таком состоянии?

Зато следующим утром меня разбудила не Марьям нежным поцелуем, на который я очень надеялся, а Тарана телефонным звонком. Она и заставила пожалеть о том, что накануне я произнес имя Байрама на ночь глядя, а ведь знал, что не к добру это.

Суть ее жалобных причитаний сводилась к тому, что ей звонил Исмаил, наш замечательный консул, а ему звонил начальник женевской жандармерии и приглашал его в участок по просьбе Байрама Ганмаззаде, который грозил им всеми карами земными и небесными, если они его не отпустят. А у Исмаила приемный день начнется через полчаса и записаны человек десять, а Байрама надолго оставлять в таком цивилизованном месте как женевское пенитенциарное учреждение нельзя. Это плачевно закончится для женевских уголовников. Когда она задала вопрос, что делать, мы оба знали ответ.

Я тихонько встал, чтобы не разбудить Марьям, и стал натягивать одежду. Зайдя в ванную, я понял, что мою щетину можно выдать за легкую элегантную небритость, все равно вариантов никаких. Вернувшись в спальню, я посмотрел на спящего Ежика, потом на часы: начало девятого, у нее еще есть минут двадцать. Эти двадцать минут у нее были бы, если бы я тут же не свернул вазу с ее любимыми ромашками, которые здесь назывались на иноземный манер маргаритками, Марьям заставила ими всю квартиру. Она подскочила с постели.

— Привет, — я подошел к кровати и наклонился, чтобы поцеловать ее. Она взяла меня за галстук и, улыбаясь, сказала:

— Господин посол, вам не кажется, что это некрасиво: сбегать от девушки на утро? — она прижалась щекой к моей руке.

— Некрасиво было позволять Байраму жить. У меня была возможность пристрелить его еще пару лет назад, — я снова вернулся к зеркалу.

— Он опять что–то учудил? — она уже встала и накинула халат.

— Ну, судя по тому, что его задержали, действительно что–то выкинул, — я вздохнул. — И мне придется ехать выручать эту бывшую надежду нашей дипломатии.

Я краем глаза увидел, как Марьям, увидев себя в зеркале, стала приглаживать волосы и со смехом сказала:

— Ну вот ты меня и увидел без косметики, костюмов, лодочек, сумочек и всего остального барахла, которое делает меня красавицей.

— Мы оба знаем, что говоря так, ты кокетничаешь и ждешь, чтобы я стал переубеждать тебя. Так вот я тебе такого удовольствия не доставлю…

— Правильно, ты доставишь мне другое удовольствие, позавтракав со мной, — все это она прокричала мне уже из кухни, перекрывая шум блендера.

— Марьям, с удовольствием бы, но чем быстрее я заберу Байрама из участка, тем спокойнее мне будет. А то если Швейцария объявит войну нашей стране в мою бытность послом здесь, то на моей карьере можно ставить крест.

— Еще Венский конгресс после наполеоновских войн гарантировал «вечный нейтралитет» Швейцарии, ты в курсе?

— Байрам — это единственная причина, по которой Швейцария может его нарушить, вспомнив, что ничто не вечно на Земле.

— О. К., я тебя понимаю, позвони, когда освободишься, — блендер все еще шумел.

И это значило, что Марьям даже не выйдет в прихожую проводить меня. Нет, мне, конечно, нравилось то, что она не умоляет меня остаться, не устраивает мне сцен, но такого хладнокровия я от нее не ожидал.