Catherine de Froid - Идеальный мир

Короче говоря, они общались уже далеко не первый час. Время у них было — нехватка времени здесь могла случиться только у народа, который обладал бы традицией все делать в последний момент. Как известно, этот народ — мы, следовательно, ни Мечтательница, ни Безымянный к таким не принадлежали (в отличие от Андрея, как все уже прекрасно поняли). Поэтому они могли наслаждаться обществом друг друга бесконечно долго.

А им было чем наслаждаться, поверьте. Безымянный испытывал благоговение, к тому же он еще никогда ни с кем не общался, поэтому ему было интересно само общение, то, как он воспроизводит слова. Или, может статься, просто думает их, а Мечтательница читает его мысли и отвечает. Надо сказать, тоже с живейшим интересом. Потому что до сих пор она была одинока в этом мире.

Да, у нее было бесконечное количество собеседников, друзей и даже того, что на современном русском называется «парни», «бойфренды» и «сожители». Но все они видели мир сквозь призму своих желаний. В данном случае это не была фигура речи, и это угнетало Мечтательницу.

Конечно, Система, как она называла свой мир, исполняла ее желания, но «идеальные собеседники» ей либо быстро приедались, либо были насквозь фальшивыми, потому что являлись фантомами. «Слишком много ты хочешь», — казалось, говорила Система, точнее, ее собственное подсознание. Она с ним соглашалась.

А тут она получила возможность пообщаться с разумным существом, видящим ее мир так же, как она, и не устающим от этого. Он не собирал коллекцию пороков, как это делают наши циники и мизантропы, не охотился за «любопытными случаями», не стремился всех вылечить и научить делать добро. Он был подобен ребенку — смотрел на все и удивлялся. Ведь правду сказал кто–то из наших земных творцов, что нет ничего удивительнее жизни человеческой. А если таких жизней — миллиарды, разве они от этого не становятся удивительнее в миллиарды раз?

Но Безымянного нельзя было назвать ребенком — он необыкновенно мудро судил о разумных. Так же мудро, как и Мечтательница. Только она творила, а он просто смотрел. Оттого–то он и преклонялся перед ней.

Она это чувствовала и понимала, что надо ему сказать что–нибудь на тему того, что она такая же, как он, что он еще мудрее нее и т. д. Но «надо» осталось в морали времен техногенной эры. Уже в ее время все выражались так, как хотели. А в мире, где никто ничего никому не должен и, по идее, мог бы существовать автономно, будь на то его воля, все условности отмерли сами собой.

Безымянный, если бы ему надо было, услышал бы эти слова независимо от нее, ведь он, в отличие от нас с вами, не испытывал потребности быть несчастным. Но ему тоже не было надо никаких условностей, ведь там, откуда он пришел, их выдумывать было некому — никто ни с кем не общался, потому что это было бы все равно, что общаться с самим собой. В его мире у таких, как он, потребностей не могло быть по определению — поэтому–то он и видел все объективно.

Он прекрасно видел, что Мечтательнице не до него. Он видел этот противный сгусток, с которым она болтала часами. Он видел, что этот сгусток ей важнее, чем он. Он понимал, что она забыла о нем, как только появился более интересный собеседник. Он злился на нее, жалел себя и проклинал свою неинтересность.

А ведь как все начиналось! Первые дни они повсюду были вместе — гуляли, обнявшись, по миру и болтали. Она рассказывала ему про этот мир, про тот мир, откуда она пришла, про самые разные разумные расы. Он рассказывал ей про свой мир. Они рассуждали о том, как плохо, когда не с кем поговорить, когда вокруг никто не способен тебя понять. Скорее всего, ему казалось, что Мечтательница тоже так думает, потому что все это, как мы с вами знаем, всего лишь подростковые иллюзии. Он видел то, что хотел видеть, и был счастлив. Счастье было таким полным, что не могло продолжаться вечно.

Потом ему, очевидно, показалось, что она его бросила. Что она уделяет другим больше внимания, чем ему. Это могло быть правдой, потому что в мире все же больше разумных существ, и далеко не каждое счастливо или упивается своим несчастьем без посторонней помощи. Это было легко объяснимо, и он понимал это, но этого хватило, чтобы впасть в депрессию, сесть в уголок и включить грустную музыку, предаваясь ностальгии по первым его дням в этом мире.

Он был, казалось, еще несчастнее, чем раньше, но и не думал о том, чтобы вернуться обратно. Ведь там не было Мечтательницы, и, вероятно, он скоро забыл бы ее и увлекся бы кем–нибудь из одноклассниц, как бывало уже не раз. А, если ты влюблен и еще не доверился предмету страсти, у тебя всяко больше надежды, чем когда ты наблюдаешь, как тебе предпочитают другого. Так что Андрей сидел и был несчастлив. Он не желал себе никаких книг или компьютера, чтобы отвлечься. Он не искал в себе новые таланты. Он не шел искать новых знакомств. Он сидел в уголке (непонятно, кстати, откуда взявшемся; должно быть, он сам себе его и пожелал — темный угол в тесной комнатке прямо посреди поля — романтика!) и грустил.