Рейнеке Патрик: Из жизни единорогов

Я мотаю головой. Потому что действительно не могу представить, что общего может быть у девственника Штерна с пожившей и чего только не повидавшей Лисой.

— «Думаю, — говорит, — что вам приходилось когда-нибудь любить человека, для которого сама возможность вашего к нему чувства была бы глубоко оскорбительна».

— И что? Приходилось? — недоуменно спрашиваю я.

— А тебе, скажешь, нет? — вспыливает Лиса.

— Нет, не приходилось, — честно говорю я. — Всегда сначала в меня влюблялись.

— Ну, вот видишь, значит, со Штерном у нас больше общего, — без улыбки говорит она. — Короче, я его выслушала. Рассказал он мне про свои планы относительно тебя, сказал, что может поселить в своей комнате, найдет тебе приличную подработку. Так что хотя бы на время ты будешь пристроен, а там, если что-то не так, сможешь уже с кем-то и сам снимать, когда у тебя уже свой кусок хлеба будет.

— И ты сразу поверила?

— Не поверила. И разумеется, тут же спросила, не кажется ли ему, что за желанием помочь скрывается такой изысканный способ затащить тебя в постель. А он так посмотрел на меня выразительно, ну знаешь, как он умеет, и говорит: «Учитывая мои дикие фобии, скорее уж это он меня в постель затащит».

— Да, у него это, правда, момент болезненный. Он даже в кино на эротических сценах отворачивается и глаза опускает, даже если кто-то просто целуется. У него где-то в голове засело, что секс непременно связан с агрессией или жаждой власти, и он даже малейший флирт в этом контексте рассматривает. Такой патологический девственник, — про стихи его я решаю не упоминать, а уж про наши совместные сны — тем более.

— Знаешь, — опять вспыливает Лиса, — даже патологическая девственность излечима, если с умом подойти. И вообще, кто бы говорил!

— А что? Ко мне какие вопросы?

— А то! Ты точно уверен, что вся эта твоя афишируемая любовь к женскому полу не есть следствие той же боязни изнасилования? Как вот эти твои бывшие девочки-натуралки, которые у тебя до Фейги были! Сначала они в тебя влюбляются, ты с ними носишься, как с писаной торбой, а потом, когда у них первые страхи пройдут, спокойно себе замуж выходят, да детей рожают. Стась, ты извини меня, но я тебе вот что скажу. Никакой ты не транс, а обычный бисексуал. Достаточно только посмотреть, с каким ты обожанием на того же Штерна смотришь. Так что сначала, давай, разберись с собой, а потом уже на человека волну гони!

Н-да, кто бы сказал Лисе месяца четыре назад, что она от моих нападок Штерна защищать будет… Интересно было бы посмотреть на ее реакцию. И еще интересно было бы знать, почему это мое обожание, настолько заметное для окружающих, самому Штерну столь неочевидно.

— И что же он еще тебе сказал? Потому что я все равно не понимаю, почему ты решила, что мне с ним будет лучше, чем с кем-то из «Лабриса».

— Потому что поняла, что это единственный человек из всех, которых я подле тебя видела, который реально о тебе будет заботиться.

— Угу. А он, видимо, очень хотел, чтобы ты это поняла. Поэтому тебя и вызвал тогда в медпункт по телефону.

— Так это была его идея мне позвонить?

Я киваю.

— Ну, что сказать? Молодец! Умный и заботливый мальчик. Все продумал.

— И ты считаешь, что этого вполне достаточно, чтобы жить с человеком?

— Нет, не считаю, — и Лиса хищно улыбается, показывая мне кончик белого как сахар клыка. — Я ведь даже спросила его, когда поняла, что все настолько серьезно. «А вы уверены, — говорю, — что Стась не догадается о том, почему вы ему помогаете?»

— И что же он тебе ответил?

— Он ответил, что ты не догадаешься. Что если человек настолько сильно ненавидит самого себя, то ему вообще сложно доказать, что его любят. Не испытывают к нему благодарность за его собственную любовь и заботу, не влюблены в его красивые глаза или там в его интеллект, или яркий характер. А просто любят за одно только то, что он есть. Для того чтобы это понять, нужен, говорит, специальный душевный навык, который у Стася почти полностью отсутствует. «Я, — говорит, — в обнимку с ним спать буду, откровенно слезы лить на его плече, а он меня по голове будет гладить, будет всячески утешать меня, и все равно не догадается».

Я мрачно киваю головой, и чувствую, как опять подступают слезы.

— Да, это он после того, как мы в машине ко мне домой ехали. Он перенервничал за меня в тот день, не выдержал, и прямо в машине расплакался, сказал еще, что я ужасный человек и что сердце у него болит. А поскольку я сам ровно в тот момент слезы лил из-за Фейги, то я решил, что у него тоже какая-то такая беда, а я просто печальную ассоциацию вызвал. Взял его еще тогда за руку — в утешение, и мы так всю дорогу ехали, взявшись за руки.