Рейнеке Патрик: Из жизни единорогов

Я вспоминаю то, что он говорил о спасении, основанном на чужом страдании. И понимаю, что не вспомнив того некогда влюбленного в меня студента, я даже не могу оценить эту, принесенную мне жертву. Единственный выход для меня — отказаться и от жертвы, и от спасения. Я иду к рюкзаку за записной книжкой и начинаю искать себе вписку на ночь. «Не думай, только не думай, ни о чем не думай," — твержу я себе, набирая номер Линды. Голос не должен дрожать, а для этого надо не думать о том, из-за чего я ей звоню. Линда, Линда, мне страшно необходима Линда с ее тупой бабской мудростью, с ее диким прагматизмом и невосприимчивостью к тонким душевным материям. Потому что объяснять, что бывает, когда два единорога охотятся друг на друга, я сейчас точно не в силах. А объяснений от меня в любом случае потребуют.

— Ну, приходи, конечно… — жуя, отвечает на том конце провода Линда. — А чего так срочно? Ты ж вроде как с мужиком, говорят, теперь живешь.

— Видимо, уже нет, — хриплю я в трубку, отчаянно сжимая себе переносицу.

— А… Ну, приходи, если все так плохо.

Я захожу в комнату. Штерн неподвижно лежит на спине посередине кровати с закрытыми глазами. «Ну, скажи что-нибудь!» — мысленно кричу ему я. — «Ну хоть что-нибудь, чтобы мне не надо было никуда от тебя уходить!».

— Ключи оставь на столе, — не открывая глаз, усталым голосом произносит он.

Ну, да… Все правильно… На какое я вообще могу рассчитывать прощение после всего, что ему тут высказал?.. Изо всех сил стараясь не дышать, чтобы случайно не издать какого-нибудь жалостного звука, с трудом различая дорогу от слез, я иду к столу, выдвигаю ящик и беру оттуда диск с музыкой семнадцатого века, который он мне подарил еще до того, как я к нему переехал. Наверное, эту вещь я все же могу с собой взять. Я запихиваю его в рюкзак, вытаскиваю на стол ключи с зелененькой рыбкой и, все так же не говоря ни слова, ухожу из дома в наступившую темноту, как какой-то безвольный ходячий мертвец…

У Линды на моих глазах происходит шумная сцена ревности. Ее нынешняя любовь вернулась домой, не сообщив о том, что задерживается, и это тут же вызывает в памяти обеих сторон все накопившиеся друг к другу претензии. В течении как минимум полутора часов я, сидя в единственном кухонном углу, выходящем за траекторию перемещения тел и летающих по воздуху предметов, наблюдаю весь спектр традиционных способов усугубления и разрешения семейных конфликтов. Тут и битье тарелок, и питье корвалола, и таскание друг друга за волосы, и крики, и объятья, и слезы, и хлопанье дверьми, и рыдания на балконе — всего не перечислить. Я даже почти рад тому, что они так громко шумят: сопереживать им я не в состоянии, а от собственных невеселых мыслей их неистощимая энергия меня хоть немного, да отвлекает. Но вот когда, наконец, мир в семье восстановлен, томная красавица Ольга отправляется спать, и я остаюсь на кухне наедине с Линдой и переполненной пепельницей, дело доходит и до меня:

— Ну, давай, рассказывай, донжуан. Ты-то из-за чего ушел? Ты ж вроде с мужиком жил? У тебя дома точно такого бардака нет, как у меня. Это только две бабы на такое способны.

Я отрицательно мотаю головой. На оба вопроса и на оба утверждения.

— Не ушел. Не жил. Такого точно нет. Нет, не только.

— Приставать что ли к тебе начал?

Опять мотаю головой.

— Так ты из-за этого что ли свалил? Что он не начал?

— Нет, Линда, — вздыхаю я. — Меня выгнали за то, что не начал я.

— А чего не начал, если хотел?

— Дурак потому что. Трус и дурак…

Хорошо разговаривать с Линдой. Все так просто получается. До омерзения просто.

А ночью я содрогаюсь в рыданиях, лежа на его груди в сумрачном лесу. Он долго лежит, не двигаясь, запрокинув голову и опустив руки. И только когда я начинаю совсем уже захлебываться, опускает ладонь на мой загривок.

— Хватит рыдать, Сенча. Все у тебя когда-нибудь будет хорошо.

Я отчаянно мотаю головой и реву еще громче.

— Ну все, хватит уже надо мной издеваться. Возьми себя в руки, — он дергает меня за волосы. — В последний раз с тобой здесь, давай хоть на звезды посмотрим.

Я всхлипываю, вытирая рукой нос. Он переворачивается вместе со мной на бок, и я поворачиваю голову кверху. Там ничего нет. Одно только темное беззвездное небо.

— Вот и я о том же, — говорит мне он, и я вижу в глазах у него слезы. — Плохое это место. Не надо было нам сюда забираться. Ничего хорошего не может быть в разъятом могендовиде. Это все равно что крест их двух половинок. Поверил бы такому кресту?