Марта Шрейн: Золотой медальон

Поезд остановился.

— Удачи Вам. — Пожал он мне на прощание руку и сошел с поезда.

— Ох, как мне нужна была удача. Может быть этот «новый богач», так называемый Томилин передал ее немного через пожатие руки. — В надежде подумала я И ещё, почему он заговорил о дворянском сословии? Неужели правда из бывших?

Попутчики из моего купе вышли на ближайшей станции. Мне не терпелось включить диктофон. Когда поезд вновь тронулся, включила его и с удовольствием выслушала исповедь Григория Томилина. Она начиналась так:

— Детство мое прошло на территории военного санатория, для советского генералитета. Это был красивый большой трехэтажный Дворец с колонами и львами у входа и прилегающим к нему огромным парком, спускающемся к морю. Но и на территории парка с давних времен был небольшой пруд, где всегда обитали несколько пар лебедей. Моя матушка, во всяком случае, до тринадцати лет я считал ее своей матушкой, Томилина Мария Генриховна жила со мной во флигеле и работала в санатории уборщицей и добровольно сметала листья в парке. Время было послевоенное, голодное. Но сотрудники санатория, их было немного, питались там хорошо. За питание высчитывали с моей матушки половину зарплаты уборщицы. Нам хватало, чтобы выжить в голодное послевоенное время Я даже имел приличную по тем временам одежду. Матушка из чего–то что–то кроила, перешивала… Надо сказать, во флигеле, где мы жили с ней, было огромное количество какой–то поломанной стариной мебели и вещей, которых после всех грабежей барской усадьбы и устройства санатория там сваливали. Стоял даже клавесин, который был в полном порядке. И граммофон тоже. Матушка ставила пластинку, и во флигеле звучал старинный романс. Помню такие слова…. «К нам приехал на побывку генерал, весь израненный он жалобно стонал…» Когда мне исполнилось десять лет, я нечаянно разбил эту пластинку и матушка так расстроилась, что у нее некоторое время были красные глаза. Вероятно, она незаметно для меня всплакнула. Я ее очень любил, и с этого дня стал помогать ей во всем: и в уборке помещения санатория, и в парке. Матушка доверила мне уборку прекрасной аллеи «Унтер ден Линден», то есть аллею вдоль лип.

Однажды, заметив мое старание, она погладила меня по моим темно–медным волнистым волосам и сказала: «Молодец, Гришенька! Не за чужим хозяйством следишь — за собственным». Мог ли тогда я, советский зомбированный школьник, уловить смысл ее слов?

У моих сверстников было передо мной два преимущества. Первое — матери молодые, а моей было за сорок. И второе, она дворник. А мои ровесники — дети рабочих или крестьян. Советская литература постоянно прославляла эти два класса, хотя они на самом деле были мало оплачиваемыми и люди нищенствовали, но при этом гордились своим сословием. Впрочем не Советская власть придумала влиять на сознание людей через литературу, а еще император Август.

Несмотря на возраст, матушка моя была стройная и красивая. Я любил расчесывать ее густые пепельные волнистые волосы. В доме она наряжалась, но как только ей выходить наружу, надевала какие–то балахоны, которые скрывали ее фигуру и накидывала платок на манер монашек. Еще раньше, когда мне исполнилось семь лет, она научила меня нотам и играть на клавесине. Я разучил вальсы и по праздникам исполнял их в санатории на фортепьяно в большом зале. Это давало мне возможность упражняться в игре, когда санаторий пустовал, а заведующая меня еще и подкармливала.

Некоторое время в диктофоне была пауза. И далее Томилин обращался ко мне: «Вот Вы, госпожа, сочинитель. Вероятно, у Вас рассеянная память эрудита и потому возите с собой диктофон. А у меня очень хорошая память, и потому всегда был в школе отличником. Устные предметы мне было достаточно один раз прочитать, а письменные делал сразу, на свежую голову. Так что оставалось много времени на помощь моей дорогой матушке. Да, забыл упомянуть, она знала иностранные языки и научила меня сначала латыни, еще до школы. А когда я сносно читал уже на латыни, по старым дореволюционным учебникам, которые вместе с другими «ненужными» сложены были во флигеле стопками до потолка, стала учить меня и французскому алфавиту. Еще до школы я выучил и немецкий язык. На этих языках зубрил, по настоянию матушки, произведения европейских классиков…

Первые сорок лет советского периода, знание этих языков на прямую, мне ни разу не пригодились. Разве только с Аристархом Андреевичем беседовал по французски. Но о нем немного позже. И только сейчас, когда приходится часто ездить по Европе, по делам службы, я с большой теплотой и благодарностью вспоминаю свою дорогую матушку…