Станислав Дыгат: Путешествие

— Обедать будешь? — спросила она неуверенно. Отец не ответил. Он только покачал головой и вдруг

спрятал лицо в ладони и заплакал.

Он плакал беззвучно, плечи его тряслись.

Но Генрик знал, что он плачет. В первый раз в жизни он видел, как отец плачет. Он почувствовал во всем теле какой–то незнакомый, какой–то неприятный жар, стала неметь спина. Он застыл над альбомом.

Мать медленно подошла к отцу и обняла его голову.

— Ну что с тобой? — прошептала она. — Ну, успокойся. Скажи наконец, что тебя мучает? Ведь я уже несколько дней замечаю… Ну тише, тише. Генек все видит и слышит. Нехорошо.

— Генек, — всхлипнул отец. — Ведь это я из–за него. Мать засмеялась. Казалось, с нее спала тяжесть.

— Чего ты от него хочешь? Он последнее время такой послушный, спокойный.

Генрику хотелось сжаться на диване в комочек, он боялся даже пошевелиться.

— Вот именно! — закричал отец. — Вот именно, слишком послушный, слишком спокойный. Я боюсь, что из него ничего путного не выйдет, что он так никем и не станет.

— Ах, что за глупости! Какие у тебя основания?

— У меня нет никаких оснований. Но родить на свет ребенка, дать жизнь какому–то существу — это большая ответственность! Все ли я делаю, чтобы он стал кем–нибудь в жизни?

— Ох, ох! — Мать снова рассмеялась, взяла в руки голову отца, повернула к себе и посмотрела ему в глаза. — Ты последнее время стал очень впечатлительный. У тебя слишком много забот, хлопот, ты переутомился на работе, ты непременно должен отдохнуть, уехать куда–нибудь.

— Уехать! — крикнул отец с отчаянием и надеждой одновременное — Уехать!

Мать позвонила. Вошла горничная.

— Франя, пожалуйста, уложите Генека спать, уже поздно. Генек, подойди, пожелай нам спокойной ночи.

А Генрик сидел, склонившись над залитой лунным светом Венецией, и боялся, что, если он шевельнется, произойдёт что–то ужасное, что–то, чего невозможно ни предвидеть, ни постичь.

Мать подошла к нему, взяла на руки и поцеловала.

— Какой горячий! — воскликнула она. — Не заболел ли ты?

Он мотнул головой. Это стоило ему больших усилий. На минуту мать задумалась, а потом сама отнесла его в детскую, раздела и уложила спать.

Во всем этом ясно было одно: из него ничего путного не выйдет. А это значит, что он не будет путешествовать, не будет иметь никакого права на привилегии, которыми пользуются взрослые. На следующий день он разорвал картинку, которую начал рисовать. Рисунок должен был изображать господина в котелке, подбрасывающего вверх коробку спичек с надписью «Блоне».

Это была реклама спичечной фабрики. Его перестали интересовать игрушки, он не знал, что с ними делать. Все, что он начинал делать, казалось ему нескладным, глупым и ненужным. А ведь совсем недавно, поставив один кубик на другой, он восхищался этим как чем–то необыкновенным, звал всех полюбоваться и требовал похвал. Еще недавно он мечтал как можно скорее стать взрослым. Сейчас он боялся этого. Каждый минувший день увеличивал его страх, ему казалось, что что–то уходит. Может быть, это не касалось жизни вообще, а только детства. Впрочем, это было одно и то же. За пределами детства таилась пустота.

Много позже Генрик понял, что на самом деле отцу ни на минуту не приходило в голову, что из его сына ничего путного не выйдет. Просто отец ухватился за это в ту минуту, как пьяный, который, теряя равновесие, хватается за край скатерти. Падая, он срывает скатерть, и фарфоровый сервиз с грохотом разбивается.

Генрик был для отца только наивным предлогом, чтобы скрыть истинные причины огорчений и беспокойства.

Но по прошествии лет такое открытие имело только историческое значение и не могло изменить того, что уже отложилось в душе Генрика.

В тот вечер Янек, брат Генрика, который был младше его на три года, давно уже спал. Генрик часто думал, что, если бы он тогда спал, а Янек сидел на диване и рассматривал Autour du monde, их судьбы сложились бы по–другому. Он отдавал себе отчет в полнейшей нелепости этой мысли, однако она часто мучила его. А когда позднее, в школе, он узнал историю о Иакове и Исаве, он увидел в ней себя и Янека. Он не смог бы объяснить это логически, но сильнее всякой логики было его интуитивное убеждение, что в тот самый вечер было продано его первородство.

И когда, вскоре после того, как он узнал о Иакове и Исаве, на обед подали чечевицу, он демонстративно отодвинул свою тарелку, желая показать родителям их библейско–кулинарную бестактность.