Валерий Осинский - Чужой сын

— Марина Ивановна. Отца заменили национальным выдвиженцем. От министерства он получил назначение в Россию. Зам директором завода. Родители уехали год назад.

— А вы, почему остались?

— Я редко бываю дома…

— Неужели все так серьезно?

— Не знаю! Пусть об этом думают политики!

— А как же мы? Вот Прибалтика…

Это было время, когда в СССР начались национальные волнения.

— Оставьте, Ира! Империи, древнее нашей, забыты. От нас с вами ничего не зависит! Вы–то здесь как?

Жизнь Иры содержала хрестоматийный эрзац мопассановской темы. Ее муж уехал в Московскую область, не работал, денег не присылал, развода не давал, и раз в месяц устраивал скандалы по телефону. Ира преподавала сольфеджио в музыкальной студии и давала уроки игры на фортепиано. Оплату ей задерживали, или педагог попросту прощал неимущим ученикам…

Женщина вспомнила отчасти искреннюю, хотя и много преувеличенную роль матери, живущей для сына. Тут мои челюсти до хруста свело сдерживаемой зевотой, и я прослезился.

— Боже, какая чушь! — вздохнула она. Я покосился на Иру — приятно обнаружить единомышленника. — Знаете, Саша, я лишь недавно задумалась о кошмаре и пустоте в душах людей, брошенных умирать среди чуждой им культуры! Наверное, инициалы вашей мамы напомнили сейчас ту эпоху. Цветаева, эмиграция. Только они сами уехали из России. А мои родители приехали сюда по распределению и нас здесь бросят! Или нет?

Она заглянула мне в глаза. Во мне шевельнулось забытое детское чувство…

— Допустим! — забеспокоился я. — Для меня родина — место, не там, где я родился, а там где — вырос! В России, — я махнул ориентировочно на север, — мы нужны разве что для политических игрищ. Полагаете, британец, вернувшийся из колоний после Ганди, или гуцул, после пакта Риббентропа — Молотова, были в положении лучше вашего? Меня вполне удовлетворяет мой сад, язык книг и газет, на котором я читаю. Все остальное… — Я вяло отмахнулся.

— Вы надеетесь на своем острове переждать шторм?

Я усмехнулся и примирительно сказал:

— А почему нет? Никакие перевороты не заставят меня думать иначе, чем по–русски.

Затем извинился и ушел. Слишком поздно я хватился своего одиночества.

Мне нечем было выделить Родину (ее фамилия) из десятка женщин в моей жизни.

Обычно Иру и мальчика я находил у поваленной бурей сосны. Ирина отрывает рассеянный взор от книги, щурится на силуэт среди теней и солнечных бликов просеки, и вот ее ноздри расширяются за миг перед томной, все понимающей улыбочкой, ненавистной мне в женщинах. Сережа наперегонки с кудлатой псиной несется навстречу и обнимает мои ноги. Я терпеливо пережидал его порыв: мальчик видел во мне товарища для игр. Случалось, они находили меня у заветной скамейки. Никогда прежде я так много не сиживал на стольких садовых стульях, каменных тумбах, ступенях, парапетах террас…

Воображение рисует сложный лабиринт, которым Родина и я, пробираемся к цели, — имею ввиду, совокупление! — зачастую все, что интересует молодых и одиноких мужчину и женщину. Скучные воспоминания! Препятствий ускорить шаги с опустевшей ялтинской пристани, как это описано в «Даме с собачкой», не существовало. Затем следовал смысловой прочерк, поедание Гуровым арбуза в номере и обреченное: «Вы меня презираете!» Я давно выучил аксиому: даже беспечная любовная связь для русского человека страшна душевными травмами. И оттягивал неизбежное…

Ее сын приводил меня в тихую ярость пустяками, для других, возможно, очаровательными. Его разбитые коленки, рев на всю улицу, фамильярный «дядя Саша» и прочая сюсюкающая чепуха, которую он, словно гору игрушек, с грохотом вываливал передо мной! Чтобы отделаться от Сережи, я занимал его песочным строительством, охотой на кузнечиков и разговорами: его вопросы перебивал захватывающими байками.

— Вы хорошо ладите с детьми! — не без удовольствия за сына похвалила Родина. — Наверное, в детстве у вас было мало друзей!

— У меня их, слава Богу, вообще не было!

Был чудесный день августа, знойно и сухо. Близилась командировка: утром звонил напарник.

Мальчик остался у бабушки. Мы с Ирой томились в ботаническом саду.

— Лето заканчивается! — сказала она.

— А помните беседку?

— Пойдемте к вам… — проговорила она тихо.

Я взял ее за горячую ладонь, и мы, не сговариваясь, оба пошли быстро.

Когда на диване я снял с Иры футболку, женщина понурилась и сложила на коленях руки. Небольшие груди белели очертаниями купальника на загорелом теле. Острые плечи, худенькая шея. Нервная дрожь ознобила мое тело: она была все тот же робкий ребенок, и мы снова встали у запретного порога.