Александр Мясников - Земляничная поляна

— Да, жаль, — повторяет Панкрат оглядываясь на дом.

— Вот председатель придет и оценит, — улыбается Игореха, расстегивая рубашку. — В прямом и в переноском смысле.

— Это точно, — кивает Панкрат.

Игореха, насвистывая мелодию, очень отдаленно напоминающую слышанную нами сегодня за обедом, снимает рубашку. Тщательно расправляет ее плечики и рукава. Расстилает на траве. Стягивает майку. Затем быстро освобождается от брюк и так же аккуратно складывает их рядом.

— Ты что, на медосмотр собираешься? — ехидничает Панкрат, кивая на собранную одежду.

— У нас в роте, — говорит Игореха и присаживается рядом с Панкратом, — был старшина. Здоровый такой мужик. Раза в два тебя здоровее.

— Ну, — восхищенно присвистывает Панкрат и шлепает себя по бокам.

— Любимое словечко у него было «непорядок». Как что не так — басит: «Непорядок». Каждая вещь должна была находиться на своем месте, а главное — в надлежащей форме. Сколько раз он заставлял кровать перестилать! Гимнастерки переглаживать! Сапоги переставлять! — И, понимаешь, на шапке тесемки завязывать, чтобы бантики не торчали. Я все мечтал: вернусь домой — плюхнусь на кровать прямо в одежде. Шапку никогда завязывать не буду, сапоги чистить не стану. Одежду буду бросать прямо на спинку стула.

— И что? — спрашиваю я.

— Один раз попробовал, — улыбается Игореха. — «Но чувствую — непорядок это. Неуютность и неудобство сплошное. Потом попытался это сестренке объяснить — мать с ней извелась. Но куда там — у нее, видишь ли, романтический возраст.

— У них каждый возраст особенный,'—хмыкает Панкрат.

— Пойду окунусь, — киваю я в сторону воды и торопливо скидываю с себя рубашку и брюки. Затем с разбегу раскалываю черное зеркало омута своим телом.

— Мужики! — кричу я, выныривая. — Прыгайте сюда, вода — во!

— Отмокай, отмокай, наслаждайся, — отмахивается Игореха.

— Опять на свидание? — небрежно бросает Панкрат, когда я вылезаю из воды.

— Завидуешь? — пытаюсь ехидничать я, снимая с тела длинные зеленые нити прилипших водорослей.

— Завидует, завидует… — бормочет Игореха. Он лежит на спине, заложив руки за голову.

— Конечно, — соглашается Панкрат и вынимает изо рта папиросу. : —Это же ни с чем не сравнимое удовольствие — бродить с барышней по тихим, осыпанным вечерней росой лугам, вдыхать аромат ночных фиалок…

— Ночные фиалки давно отцвели, — вставляю я.

— Прислушиваться к ночной песне соловья…

— Какие соловьи? Август на дворе! — опять встреваю я в его лирический монолог.

— Надеяться на то, что повезет с кукушкой, — словно не замечая моих реплик, продолжает Панкрат. — Она, конечно же, нагадает долгие лета счастья. Вздыхать, глядя на рыжий блин луны, говорить только о возвышенном и чистом, а самому… — он вдруг разражается смехом, — самому все время хлопать на шее комаров…

— Ладно, завидуйте, — с напускным безразличием говорю я, натягивая на еще не успевшее высохнуть тело рубашку. — Назло вам буду говорить о строительстве дома и видах на урожай.

— Ты учти! — Панкрат наставительно поднимает палец. — Дом, дерево й ребеночек не могут взаимозаме–нять'ся!

Игореха поворачивает голову и неопределенно хмыкает. Затем еще раз. И вот уже смех извергается из него фонтаном.

— Ну вас! — махаю я рукой на развеселившихся друзей и поднимаюсь по склону наверх, к дому. Там стоит «вельзевул».

— После полуночи не пустим! — доносится до меня брошенный вдогонку наказ.

Но все–таки пускают, хотя я возвращаюсь позднее установленного срока.

Задержался я из–за новости, которую Вероника прощебетала с радостью дождавшегося выписки больного: утром или самое позднее днем она вместе с частью девчонок уезжает в город. Бригада, в которой она работала, выполнила все нормы и, соответственно, план. Их и еще одну бригаду отпускают на десять дней раньше срока. Она говорила, и я все отчетливей понимал, что нашей поездки в Москву не будет. Вернувшись в город, Вероника. сразу же поедет к своим, в Кишинев. Ждать меня в общежитии десять дней она, конечно же, не станет. Во–первых, общежитие переполнено абитуриентами и лишних мест там нет. Во–вторых, она просто соскучилась по своим.

— Когда ты вернешься в город, — виновато улыбаясь, говорила ома, — позвонишь мне в Кишинев, и я, может быть, удеру дня на три–четыре в Москву. И тогда…

Я понимал, что она сама не верит тому, что говорит, но продолжал согласно кивать головой, когда речь зашла о будущих походах в Третьяковку, в Кремль, о поездках в Абрамцево и Загорск.