Чарльз Буковски - Рассказы

— ты ему не скажешь, что рукописи уже вернули? мы отправили их почтой вчера. весьма сожалеем и все такое.

— но он настаивает на том, чтобы поговорить с вами лично.

— и ты не можешь от него отделаться?

— нет.

— ладно, зови его сюда.

куча проклятых экстровертов. хуже, чем торговцы одеждой, чем торговцы щетками, хуже, чем…

вошел Джеймс Бёркетт.

— присаживайтесь, Джимми.

— только близкие друзья зовут меня «Джимми».

— присаживайтесь, мистер Бёркетт.

по первому же взгляду на Бёркетта можно было определить, что он ненормальный. великая любовь к себе окутывала его неоновой краской. и ничем ее не свести. правдой — в том числе. такие не знают, что такое правда.

— слуште, — сказал Бёркетт, прикуривая и улыбаясь вокруг своей сигареты, как темпераментная и оттяжная сучка. — как это вам мое барахло не понравилось? серкетарша ваша говорит, вы все обратно отправили? чего это вы вздумали все обратно отправлять, а, чувак? как это — обратно отправили?

и мистер Бёркетт тут посмотрел ему в глаза, так прямо посмотрел ему в глаза, как бы упирая на то, что у него есть ДУША. ты ведь ЛЮБИШЬ то, что делаешь, а так трудно делать это, и только мистер Бёркетт этого не сознавал.

— просто там не было ничего хорошего, Бёркетт, вот и все.

Бёркетт постукал сигаретой о пепельницу — нет, он просто протаранил ею пепельницу, вбивая ее в донышко и выкручивая при этом. потом зажег еще одну и, держа перед собой спичку, еще пылавшую, проговорил:

— эй, послушай, мужик, не надо мне этого ДЕРЬМА тут вешать!

— вы кошмарно пишете, Джимми.

— я сказал, только мои ДРУЗЬЯ зовут меня «Джимми»!

— вы говенно пишете, мистер Бёркетт, по нашему мнению, конечно, и только по нашему мнению.

— слушай, чувак, я эти игры ЗНАЮ! ПОДСОСЕШЬ как надо — и тебя приняли! только ПОДСОСАТЬ надо! а я не СОСУ, чувак! моя работа одна такая!

— это уж точно, мистер Бёркетт.

— если б я был жидом, или педиком, или комми, или черномазым, то все было бы схвачено, чувак, я бы прошел.

— тут у меня вчера был черный писатель, который сказал, что если бы кожа у него была белой, он бы стал миллионером.

— ладно, а как насчет педиков?

— некоторые педики пишут довольно неплохо.

— как Жене, а?

— как Жене.

— хуй сосать надо, значит, а? я должен писать о том, как сосут хуй, а?

— я этого не говорил.

— слушай, чувак, мне только немного рекламы надо. немного рекламы — и я пойду. народ ПОЛЮБИТ меня! им только УВИДЕТЬ надо мои вещи!

— послушайте, мистер Бёркетт, мы о деле говорим. если б мы печатали каждого писателя, кто только потребует этого, потому что у него великие вещи, долго бы мы не протянули. приходится выносить суждения. если мы слишком часто будем ошибаться, нам конец. вот так все просто. мы печатаем хорошие произведения, которые продаются, и плохие произведения, которые продаются. мы на рынке. мы не занимаемся благотворительностью и, честно говоря, нас не слишком заботит улучшение души или исправление мира.

— но мои вещи ПОЙДУТ, Генри…

— «мистер Мэйсон», пожалуйста! только мои друзья…

— вы что пытаетесь — ОБОСРАТЬ меня?

— слушайте, Бёркетт, вы настырный. настырность у вас выходит здорово. почему б вам не пойти швабрами торговать, или страховками, или чем–нибудь еще?

— а что с моими вещами не так?

— не получается быть настырным и писать одновременно. это мог только Хемингуэй, а потом даже он забыл, как писать надо.

— я в смысле, чувак, что тебе не нравится в моих вещах? в смысле, будь ОПРЕДЕЛЕННЕЕ! не надо мне тут говна никакого вешать про Хемингуэя, чувак!

— 1955.

— 1955? это в каком смысле?

— это в том смысле, что тогда вы были хороши, но иголку заело. вы до сих пор играете 1955 — снова и снова.

— черт, да жизнь есть жизнь, и я по–прежнему пишу о ЖИЗНИ, чувак! ничего другого нет! какого дьявола ты мне тут вешаешь?

Генри Мэйсон испустил долгий медленный вздох и откинулся на спинку. художники нестерпимо скучны. и близоруки. если у них получалось, они верили в собственное величие, сколь бы плохими они ни были. если у них не получалось, то виноват в этом кто–то другой. не потому, что у них нет таланта; сколько бы они ни воняли, они всегда верили в свой гений. они всегда могли предъявить Ван — Гога, Моцарта или пару дюжин других, кто сошел в могилу до того, как маленькие жопки им отлакировало Славой. однако, на каждого Моцарта приходилось 50.000 несносных идиотов, которые, не переставая, изрыгали гниль. только самые хорошие бросали игру — вроде Рембо или Россини.